Похоже, Кэролайн больше ни с кем из родственников не общалась. Почему же Клара стала исключением?

— Она была крестной моей мамы, — говорит Кэролайн. — В те времена это кое-что значило. Мама часто приходила к Кларе, пила с ней чай и с той, другой.

— Хеленой.

— Точно. Я не ходила — тогда.

— Это было здесь, я хочу сказать, в этом доме. Они тут жили.

Она безразлично кивает.

— Мама погибла в автомобильной аварии. За рулем был папа. Он остался жив, но потерял ногу. С тех пор он живет со мной. У меня квартира, маленькая, но с двумя спальнями. Соседка приглядывает за ним в мое отсутствие. У него был инсульт.

Я внимательно слушаю. По крайней мере, Кэролайн мне довольно много рассказала. Потом интересуюсь — приготовившись услышать в ответ, что это не мое дело, — работает ли она.

— Приходится. Меня некому содержать.

Она не говорит, что у нее за работа.

Мы отвлеклись от Клары. Я спрашиваю, когда Кэролайн впервые пришла к ней и почему, но уже понял, что она принадлежит к той категории людей — непривлекательных, бесцеремонных, грубых, но тем не менее составляющих «соль земли», — которые пальцем не пошевелят для таких, как Дэвид и Джорджи, не говоря уже о Мартине и Джуд, но считают само собой разумеющимся приходить к старым и немощным и ухаживать за ними. Для них это такая же неотъемлемая часть жизни, как принимать ванну или есть.

— Она осталась совсем одна, — говорит Кэролайн. — И была очень расстроена смертью мамы. Кроме меня, у нее никого не было.

— Диана, — возражаю я. — Диана и ее девочки.

— Диана объявилась только после того, как Люси и Дженнифер уехали в какой-то модный пансион. — Ее тон не меняется, и она, похоже, нисколько не обижена. — Потом Диана стала приходить, иногда приводила с собой девочек. Я их ни разу не видела. Диана приходила одна, без сопровождающих. Я написала Дженнифер, когда умерла ее мать. Не знаю, почему Дженнифер, а не Люси, старшей. Наверное, просто имя Дженнифер мне нравится больше.

— Клара рассказывала о семье?

— Немного. Больше ей не о чем было говорить. Можно мне еще печенья?

— Конечно. — Я наливаю ей вторую чашку чая, потом чашку себе и собираюсь с духом. Пора.

— Она говорила с вами о гемофилии?

Я жду удивления: «О чем?» Но Кэролайн остается спокойной и принимает вопрос как должное.

— Немного. Хотела выяснить, знаю ли я. Но мама сказала мне, когда я была еще ребенком. — Кэролайн впервые улыбается, потом смеется, хотя ее смех напоминает череду быстрых вдохов. — Сказала, что я должна сообщить мужу перед свадьбой. Я ответила, что не выйду замуж. Конечно, не выйду. Кому я такая нужна?

Что на это ответишь? Ничего. Я молчу. И теперь не могу спросить, не это ли обстоятельство помешало ей выйти замуж. Врач или психоаналитик задал бы этот вопрос, но я всего лишь дальний родственник, биограф.

— И вы сказали Кларе, что уже знаете?

Она кивает. Похоже, ей безразлично. Кэролайн решила, что никогда не выйдет замуж, что ее никто не захочет, а остальное не важно. Она родилась в 1953 году и вполне могла бы иметь ребенка вне брака, но не сделала этого. Я теряюсь, не зная, что еще спросить, и тут она говорит:

— После смерти Клары мне достались кое-какие ее вещи. Мне сказали, Тео отказался от них, и тогда я забрала. — Она задумывается. — Это ваш отец?

Я киваю.

— А какие вещи?

— Пару чемоданов, коробка с одеждой, несколько книг по медицине и много старых фотографий.

Вот что остается после человека, прожившего почти сто лет, — немного одежды, книги и фотографии.

— А что это за книги по медицине?

— Не ее отца. Старые, но не настолько. Одна — о гемофилии и о королеве Виктории, а также медицинский словарь. Остальные не помню. Я отдала их на благотворительную распродажу в церкви. Да, и еще пара блокнотов в черных обложках.

Сердце у меня замирает. Разве я мог вообразить, что пропавший блокнот, другой блокнот с заметками Генри, продолжение того, что есть у меня, объявится при таких обстоятельствах? Я не осмеливаюсь спросить напрямую.

— Они принадлежали Генри Нантеру? Нашему прадеду?

— Наверное. Я их не читала. Почерк слишком мелкий.

Я иду в кабинет, беру со стола блокнот. Кэролайн кивает.

— Один я отправила вдове, — она имеет в виду мою мать, отец умер вскоре после Клары. — Он мне был не нужен. Хотела отправить второй, но не смогла найти, а когда нашла, его читал мой отец. Ему приходилось пользоваться лупой, но я не возражала. У него так мало развлечений. Наверное, блокнот его заинтересовал. Ему восемьдесят, и он не очень здоровый человек.

— К моей матери блокнот так и не попал.

— Нет. Я его не нашла. Папа мог выбросить блокнот вместе с мусором, всего несколько месяцев назад. Я уверена, что в квартире его нет. Это важно?

Внутри у меня пустота. Я пожимаю плечами.

— Возможно. Но теперь уже ничего не поделаешь.

Кэролайн смотрит на часы.

— Я должна идти. В больнице мне назначено на пять, а уже половина пятого. Если хотите, могу прислать фотографии.

Почему я уверен в том, в чем сомневался раньше: Генри все рассказал только в блокноте, который скрывал о всех? Я качаю головой, что Кэролайн воспринимает как отказ от ее предложения. Зачем Клара взяла эти блокноты? Потому что интересовалась медициной, тогда как для других эта наука была безразлична? Или в этих записях содержалось нечто такое, что она все время читала и перечитывала, вспоминая об отце? С другой стороны, она не питала к нему особой любви.

— Как вы думаете, ваш отец запомнил то, что прочитал? — Мой голос звучит тихо и как-то жалко.

— Маловероятно. Последнее время он все забывает. Я отнесла цветы на могилу, потому что он все время приставал ко мне, совсем замучил, а когда я сказала, что отнесла, отец уже забыл о своей просьбе.

— Цветы на чью могилу?

— Прадедушки Генри.

Мне это кажется странным.

— Ваш отец? — растерянно переспрашиваю я. — Он не мог знать Генри. Он был всего лишь… кем? Мужем внучки, родившимся после его смерти.

— Знаю, — с обычным безразличием кивает она. — Папа сказал, что ему очень жаль Генри.

— Откуда вы знаете, где его могила?

— Мама туда ездила. Она обычно приносила цветы своей матери на кладбище в Фулхэме и бабушке на Кенсал Грин.

Кэролайн уходит, и я вдруг вспоминаю, что однажды рассказывал мне специалист по доколумбовой Мексике. Когда испанские конкистадоры завоевали страну, они уничтожили почти все записи и рисунки ацтеков, так что сохранились лишь несколько кодексов. Прошло совсем немного времени, и испанцы пожалели о содеянном и постарались восстановить тексты, оставшиеся лишь в памяти людей; именно эти рассказы дошли до наших дней.