он место среди величайших полководцев в истории, рядом с Цезарем и Александром? Или не сумеет и будет остановлен – где? Если останется жив…

Царица во мне страстно желала его победы и молилась об этом; жена страшилась, что он не вернется живым, и молила Исиду сохранить его жизнь. Я была одновременно и спартанской женой, и египетской. Первая говорила: «Возвращайся со щитом или на щите». Вторая взывала: «Только вернись ко мне – пусть даже без щита!»

Отшумели осенние шторма. Вестей мы так и не получили, но мое тело, вне зависимости от тревог, повиновалось велению природы, и в середине ноября я родила сына. Роды прошли легко.

– Похоже, ты наконец к этому привыкла, – сухо заметил Олимпий.

Я держала младенца на руках и смотрела на него – розовощекого, с темными кудряшками. Как всегда, я была поражена красотой новорожденного и тем, что смогла произвести его на свет. В то же время я вдруг поняла, что это мое последнее дитя, и прониклась к нему большей нежностью, чем могла выразить с помощью слов.

– Как ты его назовешь? – спросил Олимпий, приглаживая малютке волосики.

После воспоминания о Птолемее Филадельфе ничего лучшего мне в голову так и не пришло. Хотелось бы назвать мальчика Птолемеем Антонием Парфиком, но ведь победа над Парфией еще не одержана и не стоит дразнить судьбу, чтобы – спаси нас, Исида! – не пришлось называть его Антонием Постумом[8]. Лучше обратиться к прошлому, к временам славы Птолемеев.

– Птолемей Филадельф, – решила я.

– Хорошо, но длинно, – мягко заметил Олимпий, вытирая младенцу глазки. – Тебе придется придумать что-нибудь покороче для повседневного использования.

– За этим дело не станет, – сказала я. – Он сам себя назовет.

Несмотря на легкие роды, я никак не могла до конца оправиться. В течение долгого времени, когда мне нужно было появиться в зале совета, заглянуть на таможню или проинспектировать верфи, я очень быстро уставала. Едва встав с постели, я уже валилась с ног. К тому же у меня пропал аппетит.

– Ты должна есть, – строго сказал Олимпий, – иначе твое молоко будет жидким.

Убедившись, что выкармливание близнецов пошло мне на пользу и способствовало выздоровлению, он стал рьяным противником найма кормилиц и твердо уверовал в то, что все женщины, даже царицы, должны сами кормить грудью своих детей.

– Да понимаю, понимаю. Просто я не хочу суп из осьминога…

Я оттолкнула тарелку.

– Нет ничего лучше осьминога! Щупальца придают силы.

– Осьминогу, может, и придают… – Запах был ужасный. – Пожалуйста, не надо его больше!

– Ты испытываешь мое терпение!

Он присел рядом на скамеечку для ног и взял меня за руку, вглядываясь в мое лицо. Я хорошо его знала и поняла, что за хмурым видом лекаря скрывается обеспокоенность.

– С малышом все хорошо, – осторожно начал он.

– Олимпий, а что не так со мной? – вырвалось у меня.

– Я не знаю, – признался он. – Вынашивание ребенка, роды – все это очень сложно и представляет собой великую тайну. А чем сложнее процесс, тем больше возможности для… нежелательных осложнений. Нет, ничего страшного с тобой не происходит, ты просто медленно восстанавливаешь силы. Но возможно, тебе больше не стоит… не следует…

– Иметь детей, – закончила я за него.

– Именно это я и хотел сказать. Правда, мужчины, с которыми ты имеешь дело, склонны производить их на свет как можно чаще!

– Между прочим, я теперь замужняя женщина, и нечего говорить о «мужчинах, с которыми я имею дело», словно храмовая блудница из Канопа.

– Зато твой новый… э-э-э… муж… порой ведет себя как завсегдатай подобных заведений.

Он всегда недолюбливал Антония и не скрывал этого. Однако Олимпий знал его понаслышке, а видел только в Риме, почти пять лет назад, да и то издалека. Он изменит свое мнение, когда Антоний вернется. Когда Антоний вернется…

– Оскорбляя культ Диониса, ты оскорбляешь покойного царя, моего отца, – заметила я.

Что бы там ни думали римляне насчет вакхических песен и танцев, это религиозный обряд. Они вообще считали неприличными и танцы, и театр, и актерское ремесло… Хвала богам, Антоний не такой!

– Прости меня, – сказал Олимпий. – Очевидно, мне с моим сухим научным складом ума не дано проникнуться возвышенной поэтической сутью мистерий Диониса. Но с точки зрения здравого смысла обывателя, каковым я являюсь, мистерии есть не что иное, как вульгарные пьянки, облагороженные традицией и возведенные в ранг ритуала.

Я рассмеялась:

– Я рада, что мой врач – человек с пытливым умом. Значит, он всегда будет искать средство от недугов, опираясь на «здравый смысл». Ты вот что скажи: неужели в том твоем саду нет ничего, что могло бы мне помочь?

– Может, что-то и найдется.

– А твоя жена Доркас интересуется медициной? – спросила я, задумавшись об этой особе.

Олимпий упорно отказывался приводить ее на наши встречи, и мне так и не удалось составить о ней ясное представление.

Он поморщился, словно я совершила недопустимое посягательство на его личную жизнь. Ну конечно, ему можно обсуждать моих мужей, мои вкусы, мои привычки – даже постельные! – а мне и поинтересоваться нельзя. Ох уж эти врачи!

– Нет, – кратко ответил он. – Нет, ее очень интересует литература. Гомер и тому подобное. Сравнение разных версий.

Он выглядел смущенным.

– Она, наверное, очень умна. Все-таки странная вы пара – врач и исследовательница литературы.

– Да уж не более странная, чем умнейшая женщина в мире и невежественный солдафон, думающий только о боях да о попойках. В некоторых отношениях Антоний недалеко ушел от северных варваров с их диким пением, драками и пьянством у костров.

– Ты и впрямь совсем его не знаешь, – проворчала я.

– Ты искренне хочешь сказать, что мое описание не соответствует действительности? – спросил он, поднявшись на ноги. – Но это не важно: я знаю, что он делает тебя счастливой, и потому молюсь о его благополучном возвращении.

Уже у двери Олимпий задержался и обернулся:

– Я пришлю тебе лекарство из моего сада. Но смотри: принимать будешь регулярно, без капризов!

Казалось, все силы природы сосредоточились на морской стихии, не оставив ничего на мою долю. День за днем я послушно отдыхала в своей комнате, пила противное зелье Олимпия, изготовленное из щепотки молотой мандрагоры, растворенной в соке капустных листьев, и наблюдала за тем, как шторм обрушивается на основание маяка и норовит сорвать корабли с якорных канатов. Созерцая буйство стихии, я мечтала о том, чтобы молния, родовая эмблема Птолемеев, влила в меня свою яростную энергию. Пока же все шло своим чередом: зимние вечера, игры, музыка и неугомонные дети, никогда не дававшие мне