«Это непросто. Но «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост», а также пара других компаний это сделали. Думаю, и ты сможешь».

Может, это не было сатори или кэнсё, но подействовало как мгновенное просветление. В мгновение ока. Прорыв, который я искал долгие годы. «Чак, — сказал я, — это звучит, как будто… ответ есть».

На следующих посиделках «задолицых» я изложил концепцию акций класса «А» и класса «Б», и у всех была одна и та же реакция: наконец-то. Но я предостерег «задолицых»: будет ли это нашим решением или нет, мы должны прямо сейчас сделать что-то, чтобы решить нашу проблему потока наличности раз и навсегда, поскольку наше окошко закрывается. Неожиданно я рассмотрел на горизонте приближение экономического спада. Через полгода, максимум через год. Если мы замешкаемся и попробуем стать публичной компанией позже, рынок оценит нас куда дешевле, чем мы на самом деле стоим. Я попросил проголосовать, подняв руки. Кто за то, чтобы стать публичной компанией… все «за»?

Голосование было единогласным.

Как только мы покончим с нашей затянувшейся холодной войной с конкурентами и федералами, мы инициируем публичное размещение акций.

Весенние цветы уже вовсю цвели, когда наши юристы и правительственные чиновники сошлись на цифре: 9 миллионов долларов. Она по-прежнему казалась слишком большой, но все в один голос убеждали меня заплатить. Согласись на сделку, говорили они. Я потратил час, глядя из окна и все обдумывая. Цветы и календарь подтверждали, что на дворе весна, но в тот день облака плыли на уровне глаз, были такими же грязно-серыми, как вода после мытья посуды, а ветер пронизывающе холодным.

Я застонал. Схватил телефонную трубку и набрал номер Вершкула, который взял на себя роль главного переговорщика. «Давай сделаем это».

Я распорядился, чтобы Кэрол Филдс подготовила чек. Она принесла его мне на подпись. Мы взглянули друг на друга и, разумеется, оба вспомнили о том времени, когда я выписал счет на 1 миллион долларов, покрыть который было нечем. Теперь я выписывал счет на 9 миллионов долларов, и не было никакого шанса на то, что его не обналичат. Я посмотрел на пробел, где должен был поставить свою подпись. «Девять миллионов», — прошептал я. Я все еще помнил, как продал свой «Эм-джи» 1960 года с шинами для гонок и двумя верхними распредвалами за тысячу сто долларов.

Будто это было вчера. Веди меня от нереального к реальному.

Письмо пришло в начале лета. Китайское правительство с удовольствием приглашает посетить…

Я целый месяц решал, кто поедет. Это должна быть команда класса «А», думал я, поэтому сидел со своим блокнотом на коленях, составляя списки имен, вычеркивая фамилии, составляя новые списки.

Разумеется, Чанг.

Естественно, Штрассер.

Конечно, Хэйес.

Я уведомил всех, кто собирался в поездку. Привести в порядок документы, паспорта и свои личные дела. Затем в оставшиеся перед нашим отъездом дни я читал, зубря китайскую историю. Боксерское восстание. Великая стена. Опиумные войны. Династия Мин. Конфуций. Мао.

И будь я проклят, если я собирался быть единственным студентом. Я составил учебный план для всех членов нашей отъезжающей группы.

В июле 1980 года мы сели в самолет. Пекин, мы летим к тебе. Но вначале — Токио. Я подумал, что будет неплохо сделать там остановку по пути. Просто, чтобы проверить. Продажи на японском рынке вновь начали расти. Кроме того, Япония будет хорошим подготовительным этапом для каждого, чтобы легче было приспособиться к реалиям в Китае, что наверняка станет испытанием для всех нас. Детскими шажками, постепенно. Пенни и Горман — я усвоил свой урок.

Через двенадцать часов полета я в одиночестве шел по улицам Токио, а в мыслях все возвращался в 1962 год. К моей Безумной идее. И теперь я вновь здесь, стою на пороге, чтобы перенести эту идею на гигантский новый рынок. Я вспомнил Марко Поло. Я вспомнил Конфуция. Но вспомнил я и все игры, которые видел на протяжении всех этих лет — американский футбол, баскетбол, бейсбол, — когда команда имела внушительное преимущество на последних секундах или иннингах, но расслабилась. Или же зажалась. И поэтому проиграла.

Я скомандовал себе больше не оглядываться, смотреть только вперед. Мы съели несколько замечательных японских ужинов, посетили нескольких старых друзей и через два-три дня, отдохнувшие и готовые к продолжению путешествия, отправились дальше. Наш рейс в Пекин должен был состояться на следующее утро.

В последний раз мы поужинали в торговом квартале Гиндза, осушив несколько бокалов с коктейлями, и все рано улеглись спать. Я принял горячий душ, позвонил домой и распластался на кровати. Через несколько часов я проснулся от неистового стука в дверь. Я взглянул на часы, стоявшие на тумбочке. Два часа ночи. «Кто там?»

«Дэвид Чанг! Позвольте войти!»

Я подошел к двери и увидел там Чанга, который был очень не похож на Чанга. Взъерошенный, затравленный, полковой галстук в полоску болтался где-то сбоку.

«Хэйес не летит!» — сказал он.

«О чем ты говоришь?»

«Хэйес внизу, в баре, говорит, что он не может, не может лететь на самолете».

«Почему не может?»

«У него какой-то панический приступ».

«Да. У него имеются фобии».

«Какие фобии?»

«У него… полный набор фобий».

Я стал одеваться, чтобы спуститься в бар. Затем вспомнил, с кем мы имеем дело. «Ступай спать, — сказал я Чангу. — Хэйес будет завтра утром там, где надо».

«Но…»

«Он там будет».

Рано утром, с тусклым взглядом, мертвенно бледный, Хэйес стоял в вестибюле гостиницы.

Разумеется, он позаботился о том, чтобы упаковать в багаж достаточно «лекарств» на случай очередного приступа. Несколько часов спустя, проходя таможенный контроль в Пекине, я услышал позади страшный шум. Помещение было пустое, с фанерными перегородками, и с другой стороны одной из перегородок кричали несколько китайских таможенников. Я обошел перегородку сбоку и увидел двух офицеров в возбужденном состоянии, указывающих на Хэйеса и его открытый чемодан.

Я подошел. Подошли Штрассер с Чангом. Поверх нижнего белья гигантского размера в чемодане Хэйеса лежала дюжина кварт водки (11,35 л. — Прим. пер.).

В течение долгой паузы никто ничего не произнес. Затем Хэйес глубоко вздохнул.

«Это для меня, — сказал он. — Вы, ребята, позаботьтесь о себе сами».

В течение последующих двенадцати дней мы проехали по всему Китаю — в сопровождении китайских агентов-кураторов (Фил Найт использует для описания сопровождающих лиц термин, которым в США называют агентов ФБР, которые следят за подозреваемыми, — handlers. — Прим. пер.). Они сводили нас на площадь Тяньаньмэнь и постарались сделать так, чтобы мы подольше постояли перед гигантским портретом председателя Мао, умершего за четыре года до нашего приезда. Они сводили нас в Запретный город. Они сводили нас к гробницам династии Мин. Мы были под большим впечатлением, разумеется, и мы проявляли любопытство — излишнее любопытство. Массой наших вопросов мы ставили наших агентов-кураторов в мучительно неловкое положение. Во время одной из остановок я осмотрелся вокруг и увидел сотни людей в костюмах, как у Мао, и в хлипких черных ботинках, которые выглядели так, будто их сделали из плотной бумаги. Но на нескольких ребятишках были парусиновые кеды. Это внушило мне надежду.