Поэтому Вершкул потратил несколько месяцев на составление «расклада» — и в процессе написания перенес нервное расстройство. То, что должно было иметь, как предполагалось, форму краткого резюме, лаконичной сводки, раздулось как шар, превратившись в исчерпывающую историю, «Взлет и падение империи «Найк» на сотнях страниц. Она была длиннее романов Пруста, Толстого, но, в отличие от них, совершенно нечитабельна. У этой истории имелось даже название. Без малейшей иронии Вершкул назвал ее: «Вершкул об американской продажной цене, том 1-й».

Когда вы думали о ней, когда вы действительно о ней задумывались, то, что вас действительно пугало, было как раз вот это упоминание в конце строки: том 1-й.

Я направил Штрассера обратно на восток, чтобы стреножить Вершкула, поместить его, если потребуется, в психушку. «Просто успокой парня», — сказал я ему. В первый же вечер они отправились в местный паб в Джорджтауне, приняли по коктейлю или три раза по столько, и к концу посиделок Вершкул спокойнее не стал. Напротив. Он забрался на стол и выступил с шумной агитационной речью перед клиентурой заведения. Он был как две капли воды Патрик Генри. «Дайте мне «Найк» или дайте мне смерть!» Завсегдатаи готовы были проголосовать за последнее. Штрассер попытался стащить Вершкула со стола, но тот еще только разогревался. «Неужели вы не понимаете, люди, — кричал он, — что здесь судят свободу! СВОБОДУ! Знаете ли вы, что отец Гитлера был таможенным инспектором?»

Позитив здесь был в том, что, как я полагаю, Вершкул всерьез напугал Штрассера. Он был похож на своего отца, старика Штрассера, когда вернулся и рассказал мне о психическом состоянии Вершкула. Мы от души посмеялись, и смех этот имел целебное воздействие. Затем он передал мне копию фолианта «Вершкул об американской продажной цене, том 1-й». Вершкул даже сделал для него переплет. Кожаный. Я посмотрел на название, напечатанное заглавными буквами, — WASP (Werschkul on American Selling Price — в сокращении wasp — оса. — Прим. пер.). Идеально. Как и сам Вершкул.

«Ты собираешься прочитать это?» — спросил Штрассер.

«Подожду, когда выйдет фильм по этому сценарию», — сказал я, бросая фолиант со шлепком себе на стол. Я понял тогда, что мне придется самому летать в Вашингтон, округ Колумбия, и самому вступать в схватку. Другого пути не было. И, возможно, я излечусь от того, что во мне перегорело. Возможно, подумал я, лекарство от любой усталости и изнеможения таится в том, что надо просто упорнее работать.

Он занимал крошечный офис в Казначействе, размером с бельевой шкаф у моей мамы. В нем едва хватало места для канцелярского стола темно-серого цвета, не говоря уже о стуле такого же цвета для редких посетителей.

Он указал мне на этот стул. «Садитесь», — сказал он.

Я сел. Оглянулся, не веря своим глазам. И это было домом человека, высылавшего нам счет за счетом на 25 миллионов долларов? Потом я перевел взгляд на самого бюрократа с глазами-бусинками. Какое существо напомнил он мне? Не червяка, нет, он был больше размером. Не змею. Он был попроще, чем она. Потом я понял. Домашнего осьминога, которого держал у себя Джонсон. Я вспомнил, как Растяжка затащила беспомощного краба в свое логово. Да, этот бюрократ был морским чудищем, кракеном. Микрокракеном. Бюрокракеном.

Подавляя эти мысли, скрывая свою враждебность и страх, я изобразил на лице вымученную, фальшивую улыбку и попробовал в дружеском тоне объяснить, что все дело представляло собой гигантское недоразумение. Даже коллеги бюрокракена по Казначейству встали на нашу сторону. Я передал ему документ. «Вот, — сказал я, — меморандум, в котором прямо говорится о том, что американская продажная цена не применима к кроссовкам «Найк». И этот меморандум подготовлен Казначейством».

«Хм-м, — сказал бюрокракен. Он просмотрел документ и отшвырнул его от себя. — Он не является обязательным для Таможенного управления».

Не является обязательным? Я стиснул зубы. «Но все это дело, — сказал я, — не что иное, как результат грязных махинаций со стороны наших конкурентов. Нас наказывают за наш успех».

«Мы так не считаем».

«А кого… вы имеете в виду под словом «мы»?»

«Правительство США».

Мне трудно было поверить в то, что этот… человек… говорил от имени правительства США, но я этого не сказал. «Мне трудно поверить, что правительство США хотело бы удушить свободное предпринимательство, — сказал я, — что правительство США хотело бы стать участником такого обмана и махинаций. Что правительство США, мое правительство хотело бы запугать маленькую компанию в штате Орегон. Сэр, при всем уважении, я объездил весь мир, я видел, как в слаборазвитых странах коррумпированные правительства именно так и поступают. Я видел, как головорезы помыкают местными компаниями, с высокомерием, безнаказанно, и я поверить не могу, что мое собственное правительство стало бы вести себя подобным же образом».

Бюрокракен ничего не сказал. Слабая ухмылка промелькнула на его тонких губах. Меня тут же поразило, что он выглядел чудовищно несчастным, впрочем, все функционеры выглядят несчастными. Когда я вновь начал говорить, вся его неудовлетворенность, все несчастье выразились в беспокойном, маниакально энергичном движении. Он подпрыгнул со стула и начал мерить комнатку шагами. Туда-сюда, пританцовывая за своим столом. Затем сел, после чего повторил все сначала. Это было не мерное расхаживание мыслителя, а возбужденное метание зверя в клетке. Три шажка влево, три шажка вправо, тормозя и прихрамывая. Когда он вновь уселся за стол, то прервал меня на полуслове. Сказал, что ему было наплевать, что я говорил или думал, что ему было все равно, «справедливо» там что-то было или «не по-американски» (он показал кавычки в воздухе своими костлявыми пальцами).

Ему просто нужно было получить свои деньги. Свои деньги?

Я обхватил себя руками. С того момента, как я поймал себя на том, что перегораю, эта старая привычка становилась все заметнее. В 1979 году я часто выглядел так, будто пытался удержать себя руками, не дать себе разлететься на части, предотвратить исторжение содержимого во мне. Я хотел привести еще один аргумент, опровергнуть очередное заявление бюрокракена, но я уже не доверял себе, что смогу говорить. Я боялся, что начну молотить конечностями как цепами, что начну орать благим матом. И что душу выбью из его телефона. Мы составили еще ту пару — он со своим бешеным метанием по кабинету и я со своим яростным сдавливанием себя в объятиях.

Стало ясно, что мы в тупике. Мне надо было что-то предпринимать. Поэтому я начал делать шаги в сторону примирения. Я сказал бюрократену, что уважаю его позицию. Он должен был выполнять свою работу. И это была очень важная работа. Должно быть, это не так легко заставлять оплачивать обременительные пошлины, все время рассматривать жалобы. Я оглядел его кабинет-камеру как бы с сочувствием. Однако, сказал я, если «Найк» принудят заплатить эту непомерную сумму, голая правда будет заключаться в том, что это вышибет нас из бизнеса.