Только Изегельдея отпустили, он с диким воплем кинулся к стене, подпрыгнул, подтянулся на руках и, спрыгнув на другую сторону стены, бросился бежать по тайге.

— На коней! — крикнул Плещеев. Бадубайка и Апса вскочили на коней, стукнули пятками им в бока и вылетели в ворота.

Изегельдей визжал и мчался по кустам и кочкам, не разбирая дороги, изрыгая между визгом самые злые проклятия, какие только знал. Казалось, его и на конях не догнать.

Вдруг беглец схватился за живот и упал, перевернувшись раза два. Подскакали Бадубайка и Апса. Из спины Изегельдея торчал наконечник пронзившей его насквозь стрелы.

— На свой же самострел наткнулся, — со знанием дела сказал Апса, — насторожили самострелы на всех тропах вокруг городка, оборону держали.

Обидно от своей стрелы умереть. Поволокли Изегельдея, чтобы показать Григорию.

— Жаль, — сказал Плещеев, — князь был смелый, хитрый и воин изрядный. Ну да кузнец кует, дует, сам не знает — что будет.

Быстро обшарили городок. Добыча была невелика: несколько связок мехов да короб вяленой рыбы. Сети, корнекопалки и прочий хлам — не взяли.

В качестве военной добычи Григорий взял низкорослых и тощих лошадок, несколько пленников, среди которых была Нафиса, на которую косилась Дашутка.

Ехали быстро, болели раны. Бадубайка рассказал о том, что ходит по здешней тайге красивая девка, водит собачку на золотой цепочке, а пригласит в шалаш да скажет так: «подай-ка мне шубу», не притрагивайся к ее шубе, там капкан насторожен.

Поймаешься в капкан, она будет отрезать от тебя по кусочку, да жарить над костром, да есть. Она этим и живет: заманивает охотников, а потом кушает их. Григорий затянул песню казацкую:

По Иртышу по-быстрому

Там плыла лодка разукрашена,

Там плыла лодка разукрашена,

Молодцам-гребцам изусажена.

На корме сидел атаман Ермак,

А в носу сидел асаул Кольцов,

Среди та лотачки золота казна,

На златой казне красна девица.

Она плачет и как река течет,

Она плачет и как река течет.

Не плачь, девушка, не плачь, красная,

Прослезился сам атаман Ермак:

— Возьму замуж я тебя за себя,

Возьму замуж я тебя за себя,

А на-на-на — золота казна.

Ехали крадучись. Зорко глядя вперед, чтобы не попасть в засаду. Ночью светила им луна — казацкое солнышко. Филин-гукуг ухал, пугая женщин.

А утром они были уже на Сакурсине: увалы, увалы. И вот с крутого холма стала видна река Тома, а за ней посады с острогами и башнями, Томский город на высокой горе, маковка Троицкого собора выше всех башен.

Бодро поскакали к Колмацкому торгу, там как раз торговля шла. Миновали торг, двинулись мимо Юртошной горы к горе Воскресенской.

А на склоне Юртошной горы женский монастырь для женок погибших казаков. И женки эти встретились — все в черном, глаза в землю смотрят, несли женки-монашки водицу на коромыслах и ведра все — полные. К добру!

Мост переехали, в гору к въездной башне взбираются, навстречу казаки бегут:

— Ну, как?

— Хорошо, — говорит Григорий Плещеев, — добыли для воеводы нашего Ильи Микитича Оськину пушнину, да его же подлое письмо, которое он в Москву хотел отослать.

Правда, злодея Изегельдейку живым не удалось привезти. Зато холопов себе взяли…

— Ладное дело, — похвалили казаки.

А тут кыргызцы с Колмацкого торга прискакали и тоже к въездной башне ткнулись.

— Чего вам? — спрашивают часовые.

— Нам воеводу Осипа надобно, — ответил старший кыргызец, седой и весь в морщинах. Казаки взбеленились:

— Ах ты, ирод! Вора Оську воеводой называешь? — И принялись лупцевать кыргызцев нагайками. В съезжую поволокли: измена! Оську воеводой кличут!

Илья Микитич разобрался: кыргызцы ничего не знали о томских переменах. На всякий случай велено было их бить батогами, да отобрать деньги, которые успели на торге выручить. Дали им грамоту для ихнего тайши: де в Томском ноне воевода Бунаков, передайте и другим в степях своих.

Грозы в августе бывают редко, но на сей раз бесы решили проверить Томский город. Силы небесные обычно бьют по бесам огненными, чугунными и каменными молниями, дабы поразить или хотя бы напугать бесовский сонм. Из-за бесов и невинные люди гибнут. Если бес прячется в тени дерева, молния в него бьет, прячется в доме, ударяет в дом.

Умный хозяин спасется, при каждой вспышке молнии он скажет: свят, свят, свят! Бабы во время грозы не ходят с растрепанными волосами, не подтыкают платье, чтобы не было места Анчутке. Всякую посуду опрокидывают вверх дном.

Полезно держать на чердаке али в чулане громовую стрелу — скипевшийся в виде пальца песок. Хорошо в грозу сыпать ладан на уголья в печи. И вот, в августовскую грозу молния попала в воротную башню, прорвалась в подвал, где лежали ядра и порох, ужасный взрыв потряс град Томский.

Илья Микитич прискакал к башне. Он понимал, что казаки грешники, они не ладан курят, а чертову траву, пьяными на пост ходят, ругаются непотребными словами. За их грехи и трахнуло. Да еще, может, Осип наколдовал. А князь Осип в этот момент смотрел с крыши своего дома и радовался: на бунтовщиков кара небесная!

Григорий же, как раз тогда, лежал пьяный на Толстом мысу, на могиле девочки-новгородки и смотрел на могилу Устиньи. В последние дни он все чаще приходил сюда с неизменной тыквенной баклагой, ложился на травку, прихлебывал из баклаги да звал:

— Устинья, вернись! Ты снишься мне, зачем? Я уже никого не ласкаю. От женского сословия мне отказа никогда не было, только мигни. Но я давно один. Ты мне снишься. Мало бы, что крестьянка, нет без тебя счастья, вернись! Я обязательно возьму тебя в Москву…

И Устинья вдруг появилась пред ним. Обворожительная, с распущенными волосами, совершенно нагая, как в ту, их первую, ночь, с ее по-детски невинными глазами, с улыбкой, от которой возникают ямочки на щеках. Она протянула к Григорию руку, и… огонь вылетел из руки ее со страшным грохотом. Мир провалился в бездну.

Очнулся Григорий под сплошной стеной дождя. Он глотал дождь и слезы:

— Господи, прости меня и Устинью, нет нам прощения, но прости…

Возвратившись в город, Григорий узнал, что от грозы загорелась городская башня, небо ее зажгло, но само же и потушило — дождем.

Встретились Григорию монашки, которые несли статую святой Параскевы Пятницы в багряных одеждах, а сами монашки были во всем черном. Григорий снял с груди золотой крест, на котором остался след басурманской сабли, отдал монашкам:

— Помолитесь за меня, великого грешника.

И вскоре его чуть не сшиб с ног тюремный караульщик Петрушка, вместо одного глаза у него было кровавое месиво, он бежал и кричал: