между ними солнце. Мрачно глядят здания; лето рассыпало вокруг полные пригоршни света, тепла и зелени, но в воздухе ощутимо подрагивает странное напряжение, давит на грудь и мешает дышать. Лева Мельцер шагает к месту сбора добровольцев.2

В сентябре три танковые дивизии немцев прорвали фронт в районе Смоленска и глубоко вклинились в нашу оборону. Многие советские части оказались в окружении, в том числе и батальон Мельцера.

Мрачен ненастный осенний день. Со всех сторон слышны взрывы, стрельба, стоны умирающих. Град мин и снарядов сыплется на окруженный батальон, громовый вал смерти катится по всему горизонту из конца в конец. Куда ни глянь — тела мертвецов, остекленевшие глаза, вывороченные руки, оскаленные в предсмертной гримасе рты. Но вот поднимается над истерзанным полем подобие белого флага, знак капитуляции. Остатки разгромленного батальона готовы сложить оружие. Немцы приказывают сдавшимся советским солдатам выстроиться в очередь для проверки: в плен тут берут не всех.

На краю поля журчит в зарослях кустов безымянная речушка; рядом на берегу фашисты устроили сортировку — проверяют документы, командуют, кому куда, кому что. Кому плен, а кому пулю в затылок. Скованные смертной апатией люди стоят смирно, ждут своей очереди, своей участи. Стоит среди других и Лева Мельцер, медленно продвигается к месту проверки. Ему хорошо известно, куда здесь отправляют евреев, но общая апатия подмяла и его, мышцы ослабли, в голове крутится-вертится пустая бездумная канитель.

— Поберегся бы ты, дружище, — шепчет ему на ухо сосед. — Коммунистов и евреев — в расход, без разговоров…

Это Королев, приятель, с которым Лева сблизился в последние недели, мужчина лет сорока с хорошей улыбкой и добрым взглядом. Королев шепчет эти слова и отходит в сторонку, от греха подальше. Очередь неумолимо продвигается вперед — туда, где слышны немецкие команды, крики и одиночные выстрелы.

«Он прав, — думает Лева. — Зачем я иду, как баран на бойню?»

Дрожь пробирает его, сбрасывая остатки губительного безразличия. Бочком-бочком Мельцер выбирается из очереди. Густы заросли вдоль речки, не везде еще облетела листва… пригнись, Лева… а теперь ползком, ползком… Он быстро ползет среди густого кустарника, ища такое место, где больше листьев, где ветви сплелись особенно крепко, образуя защитный свод, способный укрыть обреченного человека от неминуемой смерти. Забравшись в самую чащу, Лева затихает: теперь его может спасти лишь полная неподвижность. Он должен вжаться в землю, стать землей, травой, кустом, муравьем. Пот ручьем льет со лба, сердце бешено колотится, нервы натянуты: в любой момент может раздаться автоматная очередь, полоснут пули по незащищенной спине… Нет, похоже, что в этом дьявольском замесе апатии и суматохи никто не обратил внимания на его побег. Замри, Лева, замри и жди, пока не минует опасность.

Не поворачивая головы, он осторожно косится вверх: там в сплетении веток сереет мрачное пятно неба. Ни помощи от него, ни надежды. Зато внизу, под носом, зеленеют редкие травинки и лежат желтоватые сморщенные листья. Мельцер зубами срывает зеленые стебельки. У травы острый вкус жизни, теплый запах земли, молчаливой матери всего живого. Как хочется жить…

Замри, Лева, замри, шепчут его губы, замри и успокойся, во имя всего святого…

Уткнув нос в прелую листву, он решает тщательно и всесторонне обдумать происходящее — хотя бы для того, чтобы успокоиться, унять бешено бьющееся сердце. Надо использовать эту передышку, надо выработать план действий. Малейший необдуманный шаг приведет к катастрофе.

Там, за кустами, его ждет ангел смерти в облике немца с автоматом. Ждет, когда Мельцер выйдет из своего укрытия, чтобы подозвать его к себе и спросить: «Еврей?» «Еврей…» — ответит Лева.

И все, конец. Серая заплатка неба опрокинется и погаснет. И прелый запах земли тоже не защитит. Лева Мельцер превратится в труп, в разлагающуюся падаль на краю осеннего поля.

Значит, ответ никуда не годится. Чтобы продолжить жить, он обязан действовать иначе. А ну-ка, попробуем снова. «Еврей?» — «Нет, не еврей!»

Надо произнести это со всей возможной решительностью, даже с обидой, чтобы не возникло никаких сомнений. Но это еще не все.

«Документы!» — таким будет следующее обращенное к нему слово.

Потому что от Левы потребуется доказать правдивость его первого ответа не только словами, но и документом. Документом, лицом, внешностью, поведением, речью — ничто из этого не должно вызывать подозрений. Это поистине вопрос жизни и смерти. Ему нужно сменить кожу, превратиться в гоя.

Оглянись, Лева! Что ты видишь за своей спиной, еврей? Многие поколения умерщвленных, задушенных, замученных, сожженных. Горы горя, моря страданий, поля несправедливостей, погромов, нужды, унижений и страха — вот что ты видишь там, за спиною. Видишь узенькую тропку долгого страшного опыта сотен и тысяч лет, тропку, проложенную меж бесчисленных смертей и убийств, скользкую от крови тропинку, по которой всеми правдами и неправдами пробирался, продирался, выползал к жизни твой народ. И вот теперь ползешь по ней ты, Лев-Арье, сын Залмана, внук Бенциона. И если твой народ выжил, миновав океан мертвых вод и семь кругов ада, то рано хоронить и тебя, Леву Мельцера! Не зря ведь твои предки умели находить выход из безвыходных положений, в слабости черпали силу, а в беспомощности призывали на помощь горький опыт выживания. Значит, сможешь и ты, сможешь, сможешь, сможешь…

«Ты обязан вернуться живым!» — так сказала мама при расставании. Сказала? Приказала! И он сделает все, чтобы выполнить этот материнский приказ. Погоди-погоди… на месте ли пузырек, полученный от аптекарши Лизы, не потерялся ли? Нет, вот он, здесь, в потайном кармашке. Пусть пока подождет своего часа. Лева Мельцер не собирается умирать сегодня, а что будет завтра, узнаем завтра.

Он осторожно стягивает со спины вещмешок, находит там черный сухарь и принимается грызть, наслаждаясь восхитительным хлебным вкусом. Это первая его трапеза с самого утра. В рюкзаке есть еще три таких сухаря. Лева намерен съесть их прямо сейчас. В минуты крайней опасности нет смысла экономить на еде: отчаянная драка за жизнь предполагает напряжение всех сил. Если посчастливится дожить до темноты, он без труда раздобудет пищу: на изрытом воронками поле есть десятки трупов, и у каждого свой мешок. Мертвым не нужны сухари.

Хруст