и пронизывающий ветер встречают Леву снаружи. Ему холодно — единственному живому существу на этом залитом кровью, усыпанном мертвыми телами поле. Непроглядно черное небо, враждебным волком кружит вокруг недобрый сентябрьский ветер, свистит в ушах, забирается под шинель, пробирает до костей мелкой простудной дрожью. Один-одинешенек он здесь, в утробе осенней ночи, брошенный на произвол судьбы и Богом, и людьми — жертва, объект охоты, вне закона и вне защиты. Нет никого, кто помог бы, согрел, подал бы руку.

Какое-то время Лева стоит, вслушиваясь в неприязненную тишину ночи. Затем его рот кривится, он всхлипывает, и теплые слезы ручьем текут по грязным щекам.

«Боже, Боже, почему ты оставил меня? — шепчут дрожащие губы. — Почему забросил меня сюда, в эту чужую враждебную тьму, под штыки палачей? Неужели не осталось во всем мире щепотки милости и добра? Одной щепотки?..»

Но нет ни насмешки, ни утешения — лишь равнодушное молчание служит ему ответом. Устыдившись минутной слабости, Лева быстро вытирает лицо рукавом шинели.

— Отставить, Лев Зиновьевич! — шепотом командует он сам себе.

Слезы нужно подвести под категорический запрет — так же, как сутулость и вопросительную интонацию. Слезы расслабляют волю и размягчают душу — равно как и пустые мечты о добре и милости. Все это, без сомнения, типичные еврейские штучки, то есть еще одна смертельно опасная примета. Он должен довести до конца начатую работу по созданию нового облика. И первым делом надо выбросить из души и из памяти все лишние, мешающие воспоминания — тот самый не определимый словами дух, который живет и неведомо какими путями проявляется в человеческом поведении. Надо на время забыть маму, забыть семью, забыть свое имя, и комнату на Арбате, и альбом на этажерке, и аптекаршу Лизу, и благодушные выдумки, о которых рассказывается в книгах. Забыть. Забыть.

Он садится на землю и снова принимается загибать пальцы: по жестикуляции, по глазам, по форме затылка, по высоте лба…

4

Так. Разберемся с жестикуляцией. Когда еврей говорит, он нередко призывает на помощь руки. Он крутит ладонями, воздевает вверх указующий перст, собирает пальцы в щепотку и вновь раскидывает их красноречивым веером. Водится ли такое обыкновение за ним, инженером Львом Мельцером? Лева с сомнением покачивает головой: если и водится, то не слишком заметно. Тем не менее следует максимально обезопасить себя еще и в этом отношении. Нужно приучить руки к полной неподвижности. Наверно, можно натренировать их соответствующим образом.

Теперь глаза. Подобно носу, они служат безошибочной приметой еврейского происхождения. Не зря называют их зеркалом души: еврейство нет-нет да и промелькнет там предательской тенью. Как можно решить эту проблему? Вряд ли получится поменять душу, да и глаза не завяжешь глухим шарфом.

С чем Леве определенно повезло, так это с цветом: все Мельцеры сероглазы. Но этого недостаточно. Надо постараться придать взгляду по возможности нееврейское выражение. Что-нибудь языческое, диковатое, как у вышедшего из лесов человека.

Лева долго обдумывает этот вопрос. Каким сделать его, этот новый взгляд, в какую оболочку завернуть затаившуюся душу? Должен ли это быть бездумный смех? Или наглая ухмылка? Или, напротив, тупое покорное терпение? А может, постараться представить глаза пустыми, начисто лишенными мысли и чувства? Мельцер словно сидит перед экраном, на котором сменяют одна другую разные кинопробы. То одна, то другая пара глаз поочередно загорается перед его мысленным взором. На чем остановить выбор? После долгих колебаний Лева решает действовать методом исключения.

Прежде всего он откидывает все варианты, содержащие боль, грусть, терпение, а также выражение просьбы и унижения. Причина ясна: эти качества прочно ассоциируются именно с еврейскими глазами. Нахальная ухмылка или бездумный смех подошли бы лучше всего, но Лева не настолько талантливый актер, чтобы сыграть сейчас наглеца или бесшабашного весельчака. Ведь и его собственное настроение, и общее состояние дел вряд ли располагают к веселью. Что же остается? Пожалуй, только злоба. С воображаемого экрана смотрят на Леву хмурые, неприветливые, почти волчьи глаза. Под этим тяжелым взглядом какая-то часть Левиной души отзывается плачем, тихим, как дальняя скрипичная мелодия.

«Неужели это я? — ужасается Мельцер, но тут же одергивает себя: — Хочешь выжить — надевай маску!»

Да-да, все правильно. Если глаза — зеркало души, то придется поглубже упрятать этот предательский скрипичный плач. Человеку с экрана чужды и скрипки, и слезы, и милосердие…

И вообще, нечего тут рассусоливать, надо двигаться дальше. Что на очереди? Затылок. Только что выбранному взгляду хорошо подошел бы мощный затылок, плоский и крепкий, как кирпичная стена. Такой затылок прекрасно сидит на шее, практически сливаясь с нею, что создает нужное впечатление надежной мужественности. Жаль, что у евреев почти не встретишь подобных голов, и Лева Мельцер в этом плане не исключение. Его выпуклый затылок кажется хрупким и, что хуже всего, не обладает необходимой гладкостью волосяного покрова. Курчавы волосы на Левиной голове. Не подчиняясь строгому единообразию прямых затылков, они торчат во все стороны отдельными спутанными кустиками, растут как бог на душу положит. На душу? На чью душу, Лева? Возможно, твоей прежней душе такой затылок и подходил, но с новым обликом он не согласуется даже в минимальной степени. Вот ведь чертовы кудряшки! Вдобавок спереди уже наметились небольшие залысины, и это тоже плохо, ибо соответствует весьма нежелательному образу. Кто это там, такой высокий и курчавый, с круглым выдающимся затылком и залысинами над высоким лбом? Конечно, еврей. Еврей Лева Мельцер.

Что ж, форму черепа не изменишь, но с кудряшками можно бороться. Их придется сбрить, чтобы не мозолили ничей взгляд. Да, это будет нелегко: у Левы жесткие упрямые волосы, они будут сопротивляться бритве, а затем снова и снова вылезать на свет в виде колючей щетины. Но делать нечего: новый облик требует еще и этого ежедневного усилия.

Идем дальше. Манера смеяться, манера зевать. Лева вызывает в памяти образ старшего брата Соломона, инженера одного из свердловских заводов. Все говорят, что они очень похожи, так что, взглянув на брата, он может сделать вывод и о себе. Какие моменты ярче всего выдают еврейскую сущность Соломона? В этом нет и тени сомнения: когда старший брат смеется или зевает, всякий без труда признает в нем типичнейшего еврея. Его щеки по-еврейски