критикам религии и церкви желанную отправную точку, чтобы поставить под сомнение сложившиеся взаимоотношения. Судебные споры давали как обвинителям, так и обвиняемым публичную сцену – исход этих споров не был реально просчитываем ни одной из сторон. Если споры заканчивались осуждением, то цели блюстителей морали и порядка казались достигнутыми. С другой стороны, осужденных можно было публично представить мучениками свободомыслия. А оправдательные приговоры всегда были чувствительными поражениями для представителей государственной власти и консервативных обвинителей. Число высказываний или проявлений, прямо и сознавательно направленных на «кощунство», долгое время держалось в узких пределах. В особенности это относится к сфере высокой литературы и изобразительного искусства. Исключение составляют, начиная с XVII века, те «непристойные» стихи и романы, где воспевание плотских вожделений неизбежно должно было казаться кощунственным с христианской точки зрения. В конце XIX века искусство позволяло себе больше вольностей: произведение, подобное «Собору любви» Оскара Паниццы 1894 года, из-за которого автор был заключен в тюрьму и которое в конечном итоге стоило ему жизни, ярко демонстрирует разрушительный потенциал такого искусства: сто лет спустя оно стало фильмом, подвергнутым столь же действенной цензуре. В век идеологий богохульство, возможно, более преднамеренно использовалось как оружие в сфере «низовой» пропаганды, будь то радикальные английские вольнодумцы, французские антиклерикалы или даже немецкие коммунисты.

В течение десятилетий, предшествовавших 1989 году, значение богохульства постепенно снижалось. Тот факт, что соответствующие скандалы все же имели место, безусловно, свидетельствует не в последнюю очередь о силе и растущем самосознании торжествующего оскорбительного духа большего числа противников церкви и религии. В сатирических текстах, картинах и фильмах желание богохульствовать переживалась более открыто, чем когда-либо прежде. Многие из мотивов этих произведений (например, насмешки над девственным рождением) были намного старше, чем могли осознавать сами актеры. Протесты и судебные иски против таких произведений выдвигались почти исключительно потерпевшими общинами и церквями, а не представителями государства. Несомненно, эти протесты носили характер арьергардных действий. Даже многие из тех, кто не симпатизировал насмешникам, могли ожидать, что лежащие в их основе конфликтные ситуации исчезнут в ближайшем будущем при всеобщей дехристианизации.

Ситуация резко изменилась в 1989 году, когда аятолла Хомейни издал фетву против писателя Салмана Рушди. С тех пор дальнейшие скандалы, связанные с богохульством, не только держали в напряжении страны, в которых они начинались, но и всегда приводили к волнам мирового возмущения и вспышкам насилия. Во многих случаях жалобы на кощунственное отношение к священному со стороны «других» были желанным политическим оружием в руках заинтересованных правителей, будь то на межгосударственном или внутреннем уровне. На обоих уровнях происходящее чаще всего касалось ислама; однако пример России показывает, что возмущение и использование богохульства в своих интересах не являются прерогативой мусульманских имамов и правителей. В любом случае, сильное возмущение такими кощунственными явлениями, как карикатуры на Мухаммеда, вряд ли можно полностью объяснить контролируемыми кампаниями. Несомненно, эти изображения мобилизовали сильные религиозные эмоции, значение которых все чаще и противоречиво обсуждалось в западном мире. Многие мусульмане и их единомышленники видели в кощунственных текстах и изображениях не только отсутствие уважения к святой личности, но и проявление недостатка чуткости по отношению к мусульманскому населению в отдельной западной стране и к исламу во всем мире, диагностировали разгул антиисламизма, или «исламофобии», и рассматривали богохульные высказывания как вариант расистского языка ненависти. Оппоненты, напротив, изображали богохульство как маяк свободы самовыражения, которую нужно защищать, практикуя богохульные насмешки, – чем сильнее нарушается табу, тем лучше!

Только в этом контексте богохульство в полной мере стало речевым актом, положительно оцениваемым многими людьми, в некотором смысле видом критики. То, что долгое время воспринималось в лучшем случае неоднозначно и лишь в оскорбительной форме защищалось меньшинством свободомыслящих активистов, теперь представляется политическим заявлением общества (западно-христианского) большинства – возможно, это также является свидетельством тезиса о произошедшем «объединении мира»[1087]. Вероятно, в формировании этого современного отношения к богохульству как бы подспудно сыграла роль длительная и живая традиция богохульства в христианском мире, и эту роль не следует недооценивать. Увлеченным богохульникам современной эпохи грубые изображения и резкие тексты, нападающие на священное, снова и снова представляются формой критики господства, которая осуществляется бессильным пером в адрес религии, находящейся в союзе с сильными мира сего. Напротив, многие мусульмане рассматривают богохульное унижение как то, чем оно всегда было, а именно – как инструмент уничижения конкурирующей группы. Однако то, что мусульманские общины в своей собственной сфере власти часто относятся к другим религиям в явно репрессивной манере, мешает этим общинам вызывать понимание и сочувствие к их возмущению за пределами их собственного лагеря. В целом конфликты, связанные с богохульством, с 1989 года рассматриваются многими наблюдателями как доказательство остроты часто заявляемого «столкновения культур» между Востоком и Западом. Однако наше изложение показало прежде всего, что преобладающая динамика очернения и травмирующей реакции не просто отражает этот культурный конфликт, а фактически создает и продвигает его вперед.

Освящение мирского – расширение перспективы

Богохульство, как было сказано во введении, есть оскорбление и унижение сакрального. Человек или предмет лишается своей святости и оскверняется кощунственными нападками. Это называется профанацией и означает удаление из «сакрального» пространства[1088]. В определении ничего не говорится о том, как возникает сакральная сфера за пределами повседневной жизни, как производится сакральное, и это может показаться логичным, поскольку не это было предметом данного изложения. Разве не благочестивая преданность, общинные акты посвящения или – как сказал бы социолог – коллективные ритуалы создают такую сферу? Когда дело доходит до речевых актов, не имеют ли они отношения не столько к blasphemia – богохульству (сквернословию, унижению), сколько к euphemia – благочестию, хорошо сказанному, словесной оценке в форме похвалы и молитвы, например? И все же представленные здесь явления указывают во многих местах на тесную связь между благочестием и богохульством[1089]. Ибо богохульство также различным образом способствует укреплению границы между «сакральным» и «профанным». Стигматизация и криминализация богохульства со стороны верующих, как и восхваление и поклонение Богу, могут производить священное. Даже если богохульник пытается принизить его словами и жестами, он в то же время делает его видимым. Прежде всего, это вызывает реакцию верующих, общества и государства, что подкрепляет значимость и высокую оценку сакральной сферы:

борьба с богохульством – это всего лишь еще одна форма прославления Бога и религии.

Вот почему, особенно в секуляризованную современную эпоху, религиозные группы могут весьма эффективно возмущаться высказываниями, которые воспринимаются как богохульство. Причиненная этими высказываниями травма, которую демонстрируют как можно более публично и которую разделяет как можно большее число людей, также свидетельствует о сакральном статусе человека или предмета, подвергшегося нападению.

Очевидно, что укрепление святости путем богохульства или путем обвинения в богохульстве весьма привлекательно, особенно в