вовсе не определено). Иногда, впрочем, травмирующие события и фантомы прошлого разъясняются и как бы одомашниваются.

С точки зрения психологии такое «одомашнивание» представляет собой гораздо более конструктивный способ терапии, чем попытки выжечь «посетителей» из памяти. Подобные попытки приводят к тому, что «посетители» являются снова в иных обличьях и продолжают своё разрушительное дело.

Подчеркну, впрочем, что речь идёт не о тяжёлом психическом расстройстве, требующим изоляции. Все мы в той или иной мере живём в присутствии призраков прошлых лет, они есть часть нас и нашей жизни.

Итак, постпамять, с которой столкнулся Иоахим Бейтельсбахер, — это что-то вроде принимающего устройства, которое расшифровывает сигналы из семейного прошлого и конвертирует в цепочку действий, которые запускаются, если сигнал попадает в резонанс с психическим состоянием.

Ответ на вопрос «Как работает постпамять?» трудно дать с помощью позитивистских установок, доминирующих в науке. Однако я исповедую иные взгляды — и, к счастью, всё большее число исследователей разделяет мою точку зрения. Не отрицая методы позитивизма, я допускаю, что мир столь сложен и непознаваем, что необходимо думать о нём и ощупывать его, отказываясь от почти религиозной веры традиционалистски настроенных учёных в то, что существующие способы познания достаточны и альтернативные способы анализировать события и их взаимосвязи маргинальны. Само допущение нематериалистических методов придаёт взгляду исследователя бо́льшую свободу.

Впрочем, в случае с Бейтельсбахером эта свобода не слишком помогла мне. Как именно триггеры психического расстройства передались от отца к сыну в пугающе похожих деталях, мы уже не узнаем.

Если бы не преждевременная смерть Иоахима Бейтельсбахера, мы бы, возможно, прибегли к исследованиям с использованием передовых методов нейрофизиологии, а также гипноза и, допустим, ЛСД. Также мы могли прибегнуть и к иным способам проживания пациентом травмирующих ситуаций — например, попробовав повторить то психопутешествие, которое случилось с невестой отца Бейтельсбахера (и которое опять же трудно толковать с позиций позитивизма).

Так или иначе, мы можем лишь гадать, и, что касается финального вопроса господина прокурора, я могу твёрдо сказать, что после освобождения из тюрьмы Иоахим Бейтельсбахер ресоциализировался и не давал повода подозревать, что переживает угнетённые состояния, сколько-нибудь отличающиеся от экзистенциальных терзаний, которые испытывает условно-нормальная личность. Тот факт, что он уничтожил аудиозаписи, ни о чём не говорит. Иоахим Бейтельсбахер мог, например, видеть в этом физическое уничтожение зла, преследовавшего его семью.

Наконец, отсутствие суицидальных мотивов Бейтельсбахера подтверждается его последними словами, на которые я бы предложил полагаться, — а именно ответом на вопрос врача экстренной помощи «Кто нанёс ранение?». Ответ был: «Это не я».

Поэтому, давая заключение о том, можно ли расценивать произошедший эпизод как самоубийство, я высказываю следующее мнение: смерть господина Бейтельсбахера, наступившая из-за ножевого ранения в область живота в результате неосторожных действий с холодным оружием, не является самоубийством.

Максимилиан фон Мой, доктор психологии

* * *

Ночь, лампы фонарей, скрежет и стук зубовный. Александра, 27 лет, Лондон, she/her, тщится открутить вентиль отопления. Не получается, техник перестарался. Коченеющая примеряется к стопке распечатанных допросов Леонида Иры. Не сжечь ли их тепла ради, если в лаптопе есть копии?

Распечаток появилось много с той поры, как ресторан под окнами спрятал столы в отапливаемый зал. На остров обрушились холода.

Допросы прижаты к столешнице очень толстым томом. Немецкий историк изучил все документы «Клатта» и пришёл к тому же выводу, что и директор MI5: Ира выдумывал свои донесения. Историк не поленился и съездил на могилу Иры — тот умер в восемьдесят седьмом, завещав племяннице свои письма, книги и портрет в кирасирском мундире, написанный с фотографии, где ему двадцать пять.

Замолаживает. «Лаптопы, лаптопы, эх, лаптопы мои…» — напевает, а точнее, нанывает Александра, умещая себя во флисовые шаровары. Наконец экран вспыхивает, и вот уже клавиши клацают так мягко, будто по ним гуляет зверь с выпущенными когтями.

Потерявшись между карпатской мглой и мечущимися тенями платанов, Александра, не помнит сколько лет, блуждает по комнате и наконец садится за стол.

Поскольку моё исследование посвящено анархической мысли русского зарубежья, я хотела бы посвятить отдельное эссе осмыслению переписки Леонида Иры и Теи Ермолиной, пусть даже приведённой в пересказе Иры. Возможно, часть этого эссе будет позже включена в магистерскую диссертацию…

Меняя героев местами, Александра думает: «Ебучий патриархат въелся в сознание настолько, что даже я ставлю мужика первым».

…В записанных английской контрразведкой показаниях Леонида Иры и в его диалогах с Теей Ермолиной важны два дискурса: один основной и один побочный. Начну с побочного. Он связан со сменой восприятия истории, а точнее, завершившимся темпоральным поворотом.

Впервые за несколько веков мы потеряли прошлое. Оно стало лишь одной из реальностей, которые можно скроллить, посещать в VR-очках, обживать, как в многопользовательской игре, — но которые не более реальны, чем, скажем, Last Of Us. Пандемия ковида достроила стену между гиперинформационной, гиперактивной современностью, где все соединены со всеми, а идентичности меняются со скоростью сезонных нарядов, — и медленным, неповоротливым прошлым.

Любая эпоха теперь бесконечно далека от нас. Это искушает историков и представителей различных видов искусства торговать героями прошлого, как куклами. Или водить в прошлое экскурсии, как в Диснейленд. Или выставлять на публике статуи исторических деятелей, забрав их у прошлого, как колонизаторы забирали объекты искусства у колонизированных этносов.

В такой ситуации историкам с литераторами следовало бы равняться на исследователей из социальных наук. Например, в антропологии и социологии давно произошёл постколониальный поворот — признание длящегося влияния имперской структуры мира на экономику с политикой и наши личные взгляды. Но спустя несколько десятилетий произошёл ещё один поворот: деколониальный. Он заключался в полном отказе социологов и антропологов от взгляда с превосходством на любые культуры. Позиция «Я образованный учёный в пробковом шлеме — ты экзотический неразумный дикарь» более не приемлема.

И поскольку темпоральный поворот уже состоялся, было бы разумным разработать этический кодекс работы с прошлым. Похожие кодексы уже существуют. Например, режиссёры документального кино спрашивают у героев разрешение на съёмку, отказываются от постановочных сцен с их участием — и, главное, считают, что вторжение в чужую жизнь/прошлое следует начинать с ответа на вопрос, встреченный мной на двери барака-общежития Ярославского электромеханического завода: «Входя сюда, подумай: нужен ли ты здесь?»

О, как остро этот вопрос встал сейчас, думает Александра. Нужны ли истории Теи и Леонида я, и мои умозаключения, и мой комментарий с позиции историка, который уже знает, чем всё кончится?

…Особенно остро актуальность указанного вопроса ощущается в истории и литературе. Автору исследования или