Ради выгоды интернет-миллиардеры соглашаются с любыми требованиями диктаторов. Все новшества, которые помогают государствам контролировать личную жизнь граждан, — социальный скоринг, распознавание лиц в транспорте etc., — всё это создано руками программистов и инженеров.

Итого: капитализм и диктатуры устроены гораздо хитрее, чем раньше, и теперь дружат. Работникам физического труда и прекариям внушают безальтернативность подобного устройства мира. Ни с чем невозможно спутать страх в глазах, возникающий с вопросом «Это ж вы что, хотите, чтобы государство исчезло?!» Другой — странный, с иными убеждениями, иным цветом кожи и привычками — оказывается страшнее спецслужб, влезающих в личную жизнь…

«Не слишком ли я выёбываюсь с курсивом? — протирает экран салфеткой Александра. — Весьма вычурно, но, наверное, допустимо. Особенно для экономии места».

…Мы, новые поколения, просыпаемся, подобно Грегору Замзе, жуками, рассортированными по коробкам. Мы всё активнее защищаем равноправие, экологию и представленность меньшинств, но отменить государство быстро не удастся. Причина та же: правительства научились делать шаги навстречу левым идеям: здесь рост пособий, там базовый доход, — и обывателям этого достаточно.

Притягивая левых и анархистов в космополитичные мегаполисы, капитализм затрудняет то, что Леонид Ира и Тея Ермолина имели в виду под «походом в народ». Мало желающих переселяться в курдскую Рожаву, где, собственно, воплощена анархия, зато всех устраивает Европа.

Chto delat’? Есть ответы общего толка: укрепление горизонтальных связей, внедрение новых лидеров левого толка в публичную политику и «забастовки заботы».

Последние особенно перспективны: на такой забастовке наёмные работники покидают рабочие места, но не выходят на площади, а идут помогать соседям, знакомым, кому угодно, бесплатно оказывая те услуги, за которые обычно им платят деньги. Условно говоря, дизайнер рисует плотнику сайт, а плотник сколачивает ему стол. Такой обмен заботой сближает людей и показывает возможности коллективного действия.

Но это тактические меры. Стратегически же в дискредитированные понятия «демократия» и «анархия» надо вдохнуть новую жизнь. И если разговор о переизобретении демократии находится за пределами этого эссе, то насчёт анархии осмелюсь выдвинуть следующее предложение.

Поскольку понятие «анархия» имеет в массовом восприятии безнадёжно плохие коннотации, имеет смысл переизобрести саму концепцию безвластия. Этому может помочь не только адаптация идеи к вызовам цифровой эры, но и наречение её другим словом — «акратия» (греч. ἀκράτεια, «не-властие»).

В условиях поляризации правых и левых, торжества постправды и подъёма новых диктатур акратия имеет все шансы стать моделью, которая будет признана альтернативой электоральной демократии.

Акратия требует не немедленной отмены государства, а постепенного разгосударствления. В таком контексте акратия прекрасно соединяется с описанной выше идеей мировой конфедерации, которая может быть установлена «сверху» только в случае Третьей мировой войны — чего, разумеется, не хотелось бы. В концепцию акратии можно заложить постепенность изменений — человечество разучилось делать революции…

«М-да, подруга, что-то ты разошлась, — закатывает глаза Александра, — а ничего, что президент страны, чей герб у тебя на паспорте, взвёл ядерные ракеты и вот-вот вторгнется к соседям? И вообще: ты забыла, ради кого пишешь шестую тысячу знаков? Иди, ступай в карпатские предгорья. Как будто утро, туман, скальный прижим, шумит поток, по дороге спускаются две фигуры, и одна из них вдруг взбирается на валун и смотрит на тебя…»

…Возвращаясь к исходной точке эссе, я хочу подчеркнуть, что анархическая мысль русского послереволюционного зарубежья скудна — и тем поразительнее диалоги Теи Ермолиной и Леонида Иры, чьё содержание резонирует с проблемами наших дней. Опыт Ермолиной и Иры показывает, каких глубин остранения и анализа можно достичь, если мыслители сбрасывают с себя предубеждения и самоуверенность.

В этой паре Ермолина была ведущей, а Ира — ведомым. Во многом это связано с бурной биографией и старообрядческим происхождением Ермолиной. Эта ветвь русской православной церкви по многим признакам близка к анархо-федералистскому идеалу. Староверы не признают государства, живут общинами и образовывают некое подобие комитетов. Эти комитеты выбирают главу церкви общим собранием на основе прений, а не популистского медиашоу.

Тея Ермолина, однако, пошла дальше старообрядчества. Её эмансипаторные практики до сих пор встречают сопротивление — хотя уже не такое открытое — со стороны патриархата, который продолжает доминировать.

Опыт Ермолиной красноречиво указывает на то, что трансгрессия — смена идентичности, судьбы — полезна гражданину. Особенно в эпохи, когда безвкусный газ национализма и капитализма усыпляет людей, превращая их в «массы» и ведя на смерть за химеры вроде «патриотизма».

Вооружившись способностью выписывать явления и идеи из привычного пейзажа, Ермолина и Ира приобрели столь трезвый взгляд на происходящее, что эта ясность стала резать им глаза. Обстоятельства современного им мира не оставили анархистам шансов верить, что они увидят возрождение идеи безвластия.

Вспоминается цитата из Марты Нуссбаум, переосмыслявшей Диогена: «Часто граждане мира оказываются в одиночестве, но на самом деле это своего рода изгнание — из комфорта локальных истин, из тёплого гнезда патриотизма, из всепоглощающей драмы гордости собой и „своими“».

Это ценное, хотя и тяжкое состояние гонимости было присуще и Ермолиной, и Ире. Апатриды, бесподданные — нигде ничьи, ни к чему не прилепившиеся, сбросившие путы осёдлости и оттого ценившие друг друга и заботу. Они не просто знают цену заботе, а познавали её в травмирующей ситуации никому-не-принадлежности.

Этот новый тип человека породили войны и революции XX века. Люди без гражданства показывали самими своими судьбами, что никакое государство не хорошо, а большинство паспортов ограничивают права, но вовсе не наделяют ими.

При этом жизнь апатридов была столь же тяжёлой, как и у любых беженцев. Ни в коем случае не следует романтизировать их бесприютность.

Философ Эмиль Чоран поселился в Париже и имел право натурализоваться, но не воспользовался им. Как и математик Александр Гротендик, и директор Европейской комиссии Венцеслав де Лобковиц, и даже Ницше с Набоковым. Леонид Ира тоже хотел прильнуть к какому-нибудь левиафану, но после встречи с ученицей Гольдман и Брешко-Брешковской передумал.

Итак, опыт бесподданности — это опыт трансгрессии, развинчивания себя самого как социального механизма и сборки заново в экстремальных условиях. Апатриды близки в этом к исламским мистикам, которые верили, что человек способен понять себя лишь через изгнание.

Ускользая из оков принадлежности к государству, нации и иным конструктам, апатриды брали на себя смелость учреждать новые личности независимо (при всей условности понятия «независимость»). Несовершенные, неукоренённые, порой озлобленные — но, как правило, гуманные и равные по отношению к соседу, незнакомцу…

Остранённость Иры, смешанная с типичным для апатридов фатализмом, позволила ему во время Второй мировой обмануть разведки воевавших империй. Это был обман во благо, и,