Те, кто желает доказать, будто Льюис в это время сделался агностиком, вынуждены выборочно останавливать его рассказ и выдавать отдельные его части, фазы процесса, за итог. Сам Льюис ясно дает понять, что в горе и растерянности он пытается исследовать любые интеллектуальные ответы. Ни один камень не останется лежать неперевернутым, ни одна тропа — неисследованной. Возможно, Бога нет. Возможно, Бог существует, но он — тиран и садист. Возможно, вера — всего лишь мечта. Как псалмопевец, Льюис погружается в бездну отчаяния, исследуя ее беспощадно, до самой глубины, в полной решимости вырвать из тьмы таящийся в ней смысл. И наконец, к нему возвращается духовное равновесие, и Льюис заново отстраивает свое богословие в свете сокрушительных событий последних недель и месяцев.

Письмо, написанное Льюисом за несколько недель до смерти, кратко передает основной ход рассуждений «Исследуя скорбь» и точно, аккуратно, подводит итоги этого трактата. С начала 1950-х годов Льюис поддерживал переписку с сестрой Мадлевой Вулф (1887–1964), выдающимся исследователем средневековой литературы и поэтом, незадолго до того ушедшей на пенсию с должности главы Сент-Мэри-колледжа университета Нотр-Дам в Саут-Бенде (штат Индиана). Льюис пишет о том, как изливал свою скорбь «изо дня в день, со всем ее неистовством, греховным реакциями и безумствами». Он предостерегает ее: хотя «Исследуя скорбь» в итоге «завершается верой», эта книга тем не менее «по пути поднимает все чернейшие сомнения»[723].

Было бы слишком легко, особенно тем, кто заранее настроен видеть в Льюисе под конец жизни агностика, и тем, кому недостает времени, чтобы внимательно его прочесть, сосредоточиться на этих «греховных реакциях и безумствах», словно они-то и составляют окончательный итог его сметающего преграды исследования всех богословских и атеистических ответов на переживаемый им кризис утраты. Но каждый, кто прочтет этот труд целиком, придет к такому же точно выводу, как тот, что высказан Льюисом в этом письме.

Было бы трудно — и, вероятно, неправильно — указывать отдельный фрагмент, какое-то изолированное высказывание, послужившее поворотным пунктом в этих пробужденных скорбью размышлениях. Но ключевой момент, приводящий в движение мысль, — желание принять на себя страдание любимой. «Ах, если бы я мог разделить, взять на себя ее страдания»[724]. И дальше он думает о том, что ведь это и есть примета истинно любящего — желание взять на себя боль и страдание, избавить хотя бы от самого худшего того, кого он любит.

И отсюда очевидный и тем самым поворачивающий все рассуждение «мостик» к христологии: так ведь это и сделал Христос на кресте. Возможно ли, взывает Льюис, принять на себя страдание ради другого, чтобы тот был избавлен хотя бы от части своей боли и от чувства, что его все оставили? Ответ — в распятом Христе.

Здесь мы видим два взаимосвязанных, но четко различающихся пункта: во-первых, Льюис приходит к осознанию, что сколь бы ни велика была его любовь к жене, у этой любви есть пределы. Любовь к себе не покинет его душу и тем самым ограничена и его готовность принять на себя страдание близкого человека. Во-вторых, Льюис продвигается не столько к пониманию кеносиса, самоотречения Бога (эта богословская идея уже присутствует и в более ранних его работах), сколько к пониманию экзистенциальной значимости кеносиса для проблемы человеческого страдания. Бог мог принять страдание. И он это сделал. Жертва Христа дает нам возможность в свой черед принять сомнения и риски веры, зная, что исход нам гарантирован. «Исследуя скорбь» — история испытания и вызревания веры, а не только ее восстановления, — и уж конечно, это не история утраты веры.

Почему Льюиса так сильно потрясла смерть Джой? Здесь сказался целый ряд причин. Сколь бы сомнительно ни было начало их отношений, Дэвидмен стала возлюбленной Льюиса и его задушевным, интеллектуально равным другом, благодаря ее поддержке он сохранял желание и мотивацию писать. Она играла — а точнее, ей было позволено играть — уникальную роль среди окружавших Льюиса женщин. Это была тяжелая утрата.

Но в конце концов буря утихла, и в построенный Льюисом дом веры перестали бить волны. Это был яростный шторм, предельно суровое испытание. Но итогом вновь оказалась вера, которая, словно золото, лишь ярче сияла, пройдя сквозь огонь в тигле.

Вера Льюиса уцелела, возможно, стала даже крепче. Но о его здоровье этого никак нельзя было сказать. В июне 1961 года Льюис провел в Оксфорде два дня с другом детства Артуром Гривзом. Это были, утверждал он, «счастливейшие дни». Однако в письме Льюиса с благодарностью Гривзу за этот визит обнаруживается и грустный намек: Льюис сообщает другу, что ему предстоит вскоре операция в связи с увеличением простаты[726]. Едва ли эта новость застала Гривза врасплох. Он и сам во время визита отмечал, что Льюис «выглядел очень скверно». С ним явно что-то было не так.

Операция намечалась на 2 июля в больнице Экланд, частном медицинском заведении вне системы национального здравоохранения. Больница располагалась в центре Оксфорда. Врачам почти сразу стало ясно, что оперировать они не смогут: и почки, и сердце пациента работали слишком плохо. Льюис был неоперабелен. Его состояние можно было контролировать, но вылечить его было невозможно. Под конец лета Льюису сделалось так плохо, что он не смог вернуться в Кембридж, чтобы читать лекции в Михайлов семестр 1961 года.

Узнав, что жить ему осталось недолго, Льюис составил завещание. Этот документ, датированный 2 ноября 1961 года, назначал душеприказчиками Оуэна Барфилда и Сесила Харвуда[727]. Льюис завещал все свои книги и рукописи брату, и ему же доходы от публикаций до конца жизни. Все, что останется после смерти Уорни, должно было перейти двум пасынкам Льюиса. Вопрос об авторских правах в завещании не затрагивался: Уорни получал доход от изданий, но не имел юридического права распоряжаться текстами.

Льюис также назначил четырем наследникам выплаты по 100 фунтов в случае, если на его счету в банке окажется на момент смерти достаточная сумма. Эти четверо — Морин Блейк и трое крестников, Лоренс Харвуд, Люси Барфилд и Сара Нейлан[728]. Вскоре Льюис, по-видимому, осознал, что нужен какой-то знак внимания и по отношению к тем, кто верно служил ему в Килнсе, и 10 декабря 1961 года сделал приписку к завещанию, согласно которой садовнику и помощнику по дому Фреду Паксфорду также причиталось сто фунтов, а экономке Молли Миллер — пятьдесят.