могу прямо из дома рассмотреть людей, сидящих на террасе кафе, а их было немного, поскольку уже наступила майская жара. Так что за пять минут до назначенного срока я заняла наблюдательный пункт на балконе. И стала ждать. Ждать. Однако не увидела никого, кто был бы похож на него, на прежнего Эстебана, и поначалу мне даже в голову не пришло, что им мог быть весьма толстый мужчина, который пришел минута в минуту и принялся озираться по сторонам, прежде чем выбрать себе место. На голове у него была шляпа с широкими полями в тон костюму, какие тогда редко кто носил, и выглядела она старомодно. Двадцать лет назад, в шестьдесят девятом, на Эстебане Янесе тоже была шляпа, но я об этом успела забыть и вспомнила только сейчас, правда, у той шляпы поля были, наоборот, слишком узкие. Я довольно нахально ее обругала, а он взял и швырнул шляпу в урну, заявив примерно следующее: “Слушаюсь. Если она тебе не нравится, то не о чем тут больше и говорить”. Да, Эстебан и в нашу первую с ним встречу показался мне немного старомодным – и не только из-за шляпы, а из-за манеры одеваться в целом, из-за галстука и длинного пальто. Сегодня он надел костюм кремового цвета, и, судя по всему, вес хозяина постепенно перестал соответствовать размеру пиджака – было заметно, как натянулась единственная застегнутая пуговица. Прежде чем сесть за столик, Эстебан пиджак расстегнул, полы распахнулись, и я увидела длинный галстук, призванный, наверное, прикрыть солидный живот; галстук был таким длинным, что опускался ниже брючного пояса. “Нет, это не он, – подумала я, – он не мог так перемениться. С другой стороны, двадцать лет – большой срок, и порой годы ведут себя жестоко, тут ничего нельзя угадать заранее”. Эстебан быстро снял шляпу (все на нем было хорошего качества, но ему совсем не шло), достал из кармана платок и легкими движениями вытер не только лоб и виски, но и почти лысый череп. “А ведь у него была густая шевелюра, – подумала я, – значит, все-таки не он”. Но бывает, что люди за короткий срок теряют все волосы или, например, буквально за несколько дней седеют, если случилось несчастье или человек пережил потрясение, а уж двадцати лет на это хватит с лихвой – и не только на это, но и на прочие неприятные и непредсказуемые перемены, хватит, чтобы подурнеть самым немыслимым образом. Кое-кто, и старея, остается узнаваемым до конца своих дней, а другие внезапно преображаются так, будто кто-то взял и подменил им лицо и тело, полнота же и лысина делают мужчин просто неузнаваемыми. Если он и вправду был тем самым бандерильеро, теперь ставшим предпринимателем, то у меня пропала всякая охота идти в кафе и разговаривать с ним. Он ничего общего не имел со славным парнем, которого я запомнила и мысли о котором не раз отзывались во мне смутной тоской. О чем я буду говорить с этим лысым и толстым сеньором, совершенно мне незнакомым и занятым неинтересным мне делом? Я ведь ничего не знаю о нем и не хочу знать. И тут на ум мне пришла фраза, прочитанная в книге одного современного писателя по фамилии Помбо[44]: “Возвращение – это самая коварная из измен”. Ну да, скорее всего, он прав. Если тип в кафе – и есть тот самый бандерильеро, с которым я переспала в ранней юности, то он только что разрушил воспоминание, сопровождавшее меня половину моей жизни. Я продолжала осматривать столики на террасе, а также пешеходов – на случай, если вдруг появится другой мужчина, кто-нибудь, кто пощадит мою память. Но нет. Я настроила бинокль на максимальное увеличение. Уже прошло пять минут после условленного срока, но такое опоздание было бы вполне допустимым, и мне следовало быстро решить, пойду я в кафе или нет, явлюсь на свидание, которое сама же и назначила, или оставлю Эстебана Янеса с носом. Наконец к нему подошла официантка и спросила, что тот будет заказывать, он широко улыбнулся – и у меня не осталось ни малейших сомнений: несмотря на перемены, это был Эстебан Янес. Улыбка была точно такой же, как в шестьдесят девятом году, она никуда не делась. Мощная и слегка выступающая вперед челюсть сразу сделала его лицо гораздо симпатичнее – такие улыбки словно живут своей самостоятельной жизнью, щедро даря себя миру, но теперь это была искренняя и обаятельная улыбка на фоне весьма пухлых щек. И тут я заметила еще одну деталь, которая тотчас перечеркнула приятное впечатление от улыбки: когда он повернулся к официантке, стало видно, что волосы собраны у него на макушке в маленький пучок на японский манер, вернее, на самурайский манер, и он торчал вверх как помпон. В те годы на улицах уже появлялись мужчины с волосами, завязанными в хвост, но вот пучок был пока новинкой (вскоре их стало много ad nauseam[45] — они превратились, так сказать, в растиражированную оригинальность). Мода, на мой взгляд, кошмарная. Мне чудилось, что мужчины, носившие хвосты, были людьми ненадежными, а от человека с японским пучком и вовсе следовало бежать со всех ног, особенно если пучок задумывался, чтобы хоть отчасти замаскировать лысину. Все мы порой ведем себя легкомысленно и непоследовательно, поэтому я сразу ухватилась за этот повод, за то, что голову Эстебана украшал дурацкий японский пучок, чтобы оправдаться перед собой за нежелание идти к нему на свидание. Его прическа показалась мне верхом манерности и глупости.

Однако я еще какое-то время понаблюдала за Эстебаном. Минуты шли. Я видела, как он смотрит по сторонам и часто поглядывает на часы, как выкурил подряд три сигареты, заказал вторую чашку кофе, несколько раз снял и снова надел шляпу. И вдруг я почувствовала, что он меня заметил, издали узнал мою фигуру на балконе. У него, разумеется, никакого бинокля не было, поэтому он просто сощурился. Потом на всякий случай опять надел шляпу (таким жестом тореро водружают себе на голову монтеру) и встал, не спуская с меня глаз, во всяком случае, так мне почудилось. Из-за того, что бинокль сильно приближал его, я и сама чувствовала себя под наблюдением. Он замахал руками в знак приветствия – или чтобы дать о себе знать: “Эй, эй! Если ты Берта, то я тут, вот он я”, – во всяком случае, так мне почудилось. Я поняла, что обнаружена, и покраснела, и всполошилась, и ушла с балкона, и скрылась в комнате, как