Голоса у них были тихие, надтреснутые, а у одного вовсе хрипел у горла аппарат искусственной речи.

У них была своя правда, чего уж там.

А тут, у моря, за столом, где в стаканы вместо вина была налита расслабленность и благодушие, о классовой борьбе говорить не хотелось.

— Мы забыли про дома полярных лётчиков. Настоящих полярных лётчиков, — сказал я.

— Дом полярного лётчика — палатка во льдах. Или избушка метеостанции — там он стоит — в унтах и толстом свитере. Лётчик диктует радиограмму жене, а радист работает ключом, обливаясь слезами от чужой нежности.

— Голова его повязана бинтом — потому что он только совершил вынужденную посадку, спас самолёт, но себя не уберёг.

— Но жене он об этом не сообщает.

— Она догадается сама, когда он появится на пороге их дома — с орденом, привинченным к гимнастёрке. А в их доме на полу лежит шкура белого медведя, на стене вместо винтовки висит багор с погибшей шхуны, а также портреты погибших друзей Леваневского и Молокова.

— Молоков не погиб. Я помню всё про Молокова.

— Кто ж не помнит Молокова? Да тот тогда и не жил, кто не помнит. Я и Чухновского помню. А уж как я штурмана Аккуратова помню… Я как-то нарисовал сжатого льдами «Челюскина», а матушка моя снесла рисунок лётчику Ляпидевскому. Он передал мне привет. Он привет мне передал! Ощущение было, будто мне передали привет Ахилл или Гектор.

Но дело не в этом, настоящий дом полярного лётчика — лёд и стылая вода Главсевморпути.

— Знаешь, — сказал Ваня, — я думаю, что он и сейчас сидит.

— Кто сидит? Где?

— Хозяин. Сидит внутри своего дома, там же черт знает что внутри. Ход какой потайной, комнатка-пенал. Сидит, стихи пишет.

Поэты — люди бессмертные.

— Пушкин.

— Что Пушкин?

— Бессмертный. Не слушай, это всё глупости.

— Есенин, к примеру, жив. Пьянствует. Тексты для поп-звёд пишет и дерётся с их охраной, потому что они плохо их поют. Ты вот знаешь, кто пишет все эти песни? То-то, этого никто не знает? Кто видел этих людей? Никто не видел.

— А вот Заболоцкий, стал бы Заболоцкий писать для них? А?

— Писать, может, и не стал. А вот представь себе, сидит Заболоцкий на чужой даче, картошку сажает, потому что только на свою картошку можно надеяться в этой жизни, и вот подруливает к нему Утёсов и говорит…

— Утёсов, значит.

— Неважно, хоть Козин. И говорит: братан, дай я песню твою спою. И деньгами ему в нос тычет. Лагерное братство, то-сё. Я бы согласился, чё.

— Вот ты и не Заболоцкий, хотя, может, и согласился бы.

В доме что-то снова заскрипело.

Мы подождали ещё немного, но никто больше не появился.

Поэзия живёт дольше прочих искусств, вот что. Поэзия и есть искусство.

— Ты, Ваня, дистинкции не видишь.

— «Дистинкции не видишь» — это «рамсы попутал», — объяснил Ваня работяге, но он, кажется, не понял и занервничал.

Рабочий человек явно чувствовал себя не в своей тарелке. Он засобирался — сборы заключались в том, что он незаметно (как он сам думал), стащил со стола наш хлеб и спрятал куда-то в складки своей рубахи.

— Да ладно вам, дорогой товарищ. Возьмите пакетик, — сказал добрый Ваня.

Рабочий ушёл, несколько раз споткнувшись о холмики вынутой из траншеи земли.

Ваня посмотрел ему вслед:

— Надеюсь, он доберётся до дома без проблем. Весь в пролежнях, и выглядит так, будто проспал лет сто. Надеюсь, ты не будешь говорить о преимуществах простого труда над поэзией.

Дом плыл в лучах восходящего солнца, которое пробивалось через листву живого навеса. Он дышал и поскрипывал, как парусный корабль, который только что снялся с якоря и покидает стоянку.

— Ах, друг мой, — сказал Ваня грустно, — квартира не может быть настоящим домом, наши бетонные пеналы взаимозаменяемы — посели в них поэта, он начнёт писать корпоративные гимны и рекламные слоганы. В квартире не бывает настоящего подвала, подполья, где можно прятаться от ареста. Где спрячешься от ареста? Нигде. Всё пропадёт и исчезнет, и дворники неясной восточной национальности вынесут прочь его книги. И ещё вынесут его дряхлый компьютер, на который никто не позарится. Я как-то видел веер дискет около мусорного бака — никто из проходивших школьников и не знал, что это такое. Наверное, никто не подозревал, что это можно засунуть в компьютер. А, может, там был гениальный роман.

Дом должен быть крепок, как шхуна, там должны быть гарпун, багры и винтовки. В нём должно пахнуть морем и странствиями.

— Ваня, дорогой Ваня, теперь существует целая индустрия по производству коттеджей со старинными фотографиями. Там лучшие ароматизаторы с запахом моря работают в автоматическом режиме — там всё уже есть.

— С поэзией сложнее. Поэзию сложно имитировать.

— Имитировать можно всё.

— Поэты живут вечно, как это сымитируешь? Никак. Поэты не покидают свои дома, вот в чём дело. Поэты по ночам двигают книги в своих библиотеках, скрипят половицами, звенят бокалами в буфете. Вот купит человек коттедж — и кто будет ему скрипеть половицами? Да никто. И гонимых там не спрячешь — разве что подельника, хотя боюсь, подельника хозяин просто прикопает под клумбой.

Стало припекать, хотя было ещё утро.

Нужно было идти, пока не пришли сотрудники.

Впрочем, и они тут были гости, как и мы. Хозяин был где-то неподалёку, и, обернувшись напоследок, я бросил взгляд в окошко на верхнем этаже. Но Ваня, тащивший опустевшую бутыль, пихнул меня в спину: «Давай, мол, не задерживай, спать пора».

И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.

Извините, если кого обидел.

18 мая 2015

Диалог CDXL (2015-05-21)

— Я за платную парковку внутри Садового, да.

— Внутри Садового?! Она внутри Третьего давно, Карл! Внутри Третьего! У меня, Карл!

— Я за только внутри садового, Карл.

— А, ну, хорошо, Карл. А то я уж думал, Карл, что за — и внутри Третьего. А так — ничего, Карл. Ты, кстати, заметил, что все «бля» в речи можно отлично заменить на «Карл»?

— Тут Степа как-то гениально заметил, что лишние запятые — это «бля».

— Дядя? Карл! Ну, ему положено такое подмечать, Карл!

Извините, если кого обидел.

21 мая 2015

Экзамен по русскому (День славянской письменности. 24 мая) (2015-05-24)

Поезд пересёк границу города, и за окном мелькнули огромные фортификационные сооружения, оставшиеся ещё