Вообще, не стоит недооценивать влияние на Синод в решении вопроса о Толстом право-религиозной интеллектуальной элиты России. К тому времени от толстовского движения отошел целый ряд людей, которых уже не устраивал чрезмерный рационализм веры Толстого и диктатура В.Г.Черткова внутри этого движения. Отпали, например, такие в прошлом пламенные толстовцы, как М.А.Новоселов, князь Д.А.Хилков и М.А.Сопоцько. Все они жестоко пострадали за свое увлечение Толстым: Хилков был лишен родительских прав, а Новоселов и Сопоцько побывали в ссылке. Серьезным противником Толстого стал и бывший народоволец Лев Тихомиров, который тоже вернулся в православие, но не утратил своего радикализма: скажем, его очень возмутил факт посещения Толстого архимандритом Антонием (Храповицким). Конечно, они не могли оказать прямого влияния на Синод, но как бы подсказывали, что и в среде просвещенных и даже передовых людей взгляды Толстого разделяются вовсе не всеми.

Наконец, в Синоде знали, что толстовство не приветствуется частью самого близкого окружения писателя – прежде всего женой Софьей Андреевной. Например, из редактируемого текста синодального «Определения» сначала было вычеркнуто слово «глумление», которое в окончательный текст все-таки вошло. «…Это свидетельствует о сложном процессе подготовки документа и возможных противоречиях между иерархами, которые в этой подготовке участвовали», – пишет Георгий Ореханов. Но для Софьи Андреевны не было сомнения в том, что ее муж над Церковью именно глумится. Незадолго до публикации синодального «Определения» она пишет в дневнике: «Лев Николаевич глумился и грубо выражал свое негодование перед Церковью». Выслушав в Ясной Поляне чтение вслух своим мужем его сказки «Разрушение ада и восстановление его», что случилось после тяжелой болезни Толстого в Крыму, она записывает еще более суровые слова: «Стоило оставаться жить ради т а к о й работы!» Вообще же многие замечания Софьи Андреевны о религиозных взглядах мужа были порой поразительно точны и умны. Приведем здесь одно из них: «Думала о том, что Л.Н., находя в церкви много лишнего, суеверного, даже вредного, отверг и в с ю церковь. Так же в музыке, слушая разную чепуху, встречающуюся в последнее время у новых музыкантов, он отверг в с ю музыку. Это большая ошибка…»

В целом, если смотреть на вещи спокойно, исторический и психологический контекст вынесения «Определения» более или менее понятен. В этом акте не было ничего «жестокого» и «средневекового». Больше того, это был принципиально новый и неожиданный поступок православной Церкви в отношении еретика такого масштаба, который был ей чрезвычайно опасен. И, может быть, в первую очередь не потому, что смущал народ, а потому, что смущал священников. Все признавали, что «Определение» написано «умно». В нем не было даже намека на какую-то «расправу» с Толстым. Наконец, в нем не было ни единой строчки, которая была бы неправдой по отношению к его взглядам.

Именно мягкость «Определения» ошеломила Толстого. Первый вопрос, который он задал: была ли провозглашена анафема? Узнав, что нет, Толстой был удивлен и, скорее всего, недоволен. В его окружении прекрасно понимали, что Толстой мечтал пострадать за свои убеждения. Так, разговаривая с К.Н.Леонтьевым незадолго до его смерти, Толстой просил: «Напишите, ради Бога, чтоб меня сослали. Это моя мечта». Но «Определение» не обещало ему страданий на земле, только – посмертно. В этом был заключен смысл отлучения, потому что с церковной точки зрения молитвы за отлученного не только невозможны, но, что гораздо важнее, недейственны. Вот что писал об этом священномученник Владимир (Богоявленский), митрополит Киевский и Галицкий, в книге «Об анафеме, или церковном отлучении»: «Внутренняя сущность последнего (отлучения. – П.Б.) состоит в том, что оно подвергает грешника, и без того разобщенного с Богом, еще большей опасности и к одному его несчастию прилагает новое несчастие. Ибо оно лишает человека той помощи и благодати, которые Церковь предлагает всем своим собратьям. Оно отнимает у него те блага и преимущества, которые приобретены им в Таинстве святого Крещения. Оно совсем отсекает его от церковного организма. Для отлученного чужды и недействительны уже заслуги и ходатайства святых, молитвы и добрые дела верующих… Он исключительно предоставлен самому себе и, лишенный благодатных средств, всегда присущих Церкви, без опоры и помощи, без защиты и обороны, предан во власть лукавого. Таково по своему свойству наказание отлучения, наказание поистине тяжкое и страшное. Будучи наложено на земле, оно не слагается и на небе; начавшись во времени, оно продолжается вечно».

Но ведь Толстой не признавал таких последствий ни для себя, ни для кого бы то ни было. В его глазах Церковь оставалась земным институтом. В ответе Синоду это хорошо чувствуется: Толстой недоволен не столько «двусмысленностью» «Определения», сколько его «незаконностью», тем, что он не отлучен по всем правилам, а фактически только назван блудным сыном. Он болезненно переживал этот момент одиночества. Одно из его главных возражений: почему Синод «обвиняет одного меня в неверии во все пункты, выписанные в постановлении, тогда как не только многие, но почти все образованные люди в России разделяют такое неверие и беспрестанно выражали и выражают его и в разговорах, и в чтении, и брошюрах и книгах…»

Ответ Толстого на «Определение» Синода по-настоящему не прочитан. Это не просто возражение на официальный документ, с которым он согласен или не согласен, но сильное и глубоко личное высказывание о вопросе, который был для него главным, – вопросе о смерти. В отличие от широкой публики, которая просто смеялась над «Определением», рукоплескала Толстому, осыпала букетами его репинский портрет на XXIV передвижной выставке в марте 1901 года, Толстой прекрасно понимал, что́ поставлено на кон в его споре с Церковью. «Мои верования, – писал он в ответе, – я так же мало могу изменить, как свое тело. Мне надо самому одному жить, самому одному и умереть (и очень скоро), и потому я не могу никак иначе верить, как так, как я верю, готовясь идти к тому Богу, от Которого изошел. Я не говорю, чтобы моя вера была одна несомненно на все времена истинна, но я не вижу другой – более простой, ясной и отвечающей всем требованиям моего ума и сердца; если я узнаю такую, я сейчас же приму ее, потому что Богу ничего, кроме истины, не нужно. Вернуться же к тому, от чего я с такими страданиями только что вышел, я уже никак не могу, как не может летающая птица войти в скорлупу того яйца, из которого она вышла».

Эту проблему одиночества чувствовала и Софья Андреевна. Ее не могла обмануть громкая публичная поддержка, оказанная Толстому просвещенным обществом и особенно молодежью. «Несколько дней продолжается у нас в доме какое-то праздничное настроение, – пишет она в дневнике 6 марта 1901 года, находясь с мужем в Москве, – посетителей с утра до вечера – целые толпы…» И здесь же она вспоминает о том, как в день публикации «Определения» 24 февраля Толстой вместе с другом семьи директором московского банка А.Н.Дунаевым шел по Лубянской площади. «Кто-то, увидав Л.Н., сказал: “Вот он, дьявол в образе человека”. Многие оглянулись, узнали Л.Н., и начались крики: “Ура, Л.Н., здравствуйте, Л.Н.! Привет великому человеку! Ура!”» Но супругу писателя это почему-то не радовало. Софья Андреевна, и как мать, и как жена, прекрасно понимала все последствия «Определения», которые будут касаться и ее лично.