Он подал ей второй рецепт. Адель мысленно пожалела фармацевтов: почерк у доктора был отвратительный.

– Скажите, а врачи намеренно пишут таким ужасным почерком, чтобы мы ничего не смогли прочесть?

– Нет, – улыбнулся он. – Думаю, это уже особенность врачебной профессии. Но я не делаю секрета из выписанных лекарств. Первое называется триптизол. Это антидепрессант. Второе – ларгактил, мягкое снотворное. Только прошу вас, не принимайте их вместе.

Адель пообещала быть внимательной. Домой она вернулась, испытывая сильное утомление, но уже чуть менее подавленной.

В свой следующий визит она стала рассказывать о Люке Либермане, об их обреченных отношениях и о том, как сильно она любила этого человека.

– Иногда я думаю, что больше никого не любила. Во всяком случае, не любила так сильно, как его.

Адель рассказала о неделях затишья и неопределенности, предварявших вступление немцев в Париж. Рассказала, как Люк решил вернуться к своей жене, после чего заговорила, что до сих пор испытывает жуткое чувство вины, поскольку фактически бежала из Парижа, не дав детям проститься с отцом.

– Поймите, я была очень на него сердита. Я чувствовала себя оскорбленной, обманутой. Мной тогда двигало единственное желание – поскорее уехать.

– Я вас понимаю.

– И все равно я поступила ужасно. Люк больше никогда не видел своих детей. Он даже не смог поцеловать их на прощание. Как я могла это сделать?

– Вы интуитивно чувствовали опасность, нависшую над вами и вашими детьми.

– Но ведь я украла у него детей. Вам этого не понять. А потом пришли немцы, и Люк был вынужден прятаться. Он знал, что уже никогда не увидит ни сына, ни дочь… Его выдали. Не знаю, куда бы он попал, но все кончилось в то же утро. Люк попытался спасти маленькую девочку. Немцы это заметили и застрелили его на месте. Должно быть, его последняя мысль была о своих детях. О боже!..

Адель долго рыдала. Ее успокаивало лишь то, что Каннингем не высказывал своих суждений и не лез ей в душу. Он просто давал ей выговориться. Однако Адель так и не приблизилась к самопрощению. Люк ее обманывал, но можно ли этим оправдать ее действия? Она ведь сбежала по-воровски: не оглянувшись, не пожелав что-либо объяснять и оправдываться. Наверное, она лишь говорит о своей любви к Люку. С теми, кого любят, так жестоко не поступают. Она представляла, какие чувства испытывал Люк, вернувшись в пустую квартиру. Он понял, что его бросили, отвергли. Способен ли кто-нибудь беспристрастно оценить эту ситуацию и вынести единственно правильное суждение?

В третий визит Адель рассказала о том, как ехала по дорогам, запруженным беженцами, обо всех ужасах, которые видела, и об опасностях, которым подвергалась сама и подвергала своих малышей.

Придя к психиатру в четвертый раз, она рассказала ему о капитане судна.

* * *

И тем не менее ей становилось лучше. Таблетки начали оказывать свое действие. Она теперь лучше спала. Сеансы с доктором Каннингемом были для нее чем-то вроде исповеди.

– Это было невероятно ужасно. Пожалуй, ужаснее всего, через что мне пришлось пройти. Но я должна была попасть на борт. Представляете, мы благополучно добрались до Бордо, хотя могли погибнуть под бомбами. Мои малютки стойко выдержали все тяготы. И вдруг мне заявляют, что мест на корабле нет. А это был последний корабль, отплывавший в Англию.

– И что вы сделали?

– Предложила капитану себя. Переспала с ним. – Адель дословно повторила то, о чем много лет назад рассказала Венеции. – Невозможно передать, как я себя после этого чувствовала. Мне было невероятно стыдно. Казалось, я извалялась в грязи. Я думала, что никогда и никому не смогу рассказать об этом, не считая моей сестры и матери. Я носила это в себе. Даже Джорди я не посмела рассказать. Помимо отвращения, я боялась забеременеть и подцепить венерическую болезнь. Эта сцена потом часто снилась мне, и я просыпалась среди ночи в холодном поту. Наверное, я так и не смогу избавиться от тех страшных воспоминаний.

Доктор Каннингем закурил и предложил сигарету Адели.

– Правильно ли я понимаю, что если бы вы этого не сделали, то, скорее всего, не попали бы в Англию?

– Да. Вероятно, так оно и было бы.

– То есть вы бы оказались запертыми во Франции, оккупированной нацистами.

– Я знаю. Я все это знаю. Я много раз пыталась себя убедить, но безуспешно. Я понимаю, что должна была пойти на этот шаг. Но мне было невыразимо гадко. И даже сейчас, почти через двадцать лет, это ощущение сохраняется. Доктор Каннингем, вы же не можете излечить меня от моих воспоминаний?

– Разумеется, нет. И пытаться не стану… Ну вот, наше время опять истекло. Как вы себя чувствуете?

– Лучше, – ответила Адель. – Мне так кажется.

Она и в самом деле чувствовала себя лучше. Сегодняшняя исповедь далась ей очень тяжело. Но молчаливое спокойное приятие ее доктором Каннингемом действовало исцеляюще.

Однако самое главное ее преступление – бегство от Люка и лишение его возможности проститься с детьми – по-прежнему оставалось для Адели преступлением.

И эту боль в ее душе не сможет унять никто.

* * *

Селия не знала, как назвать то, с чем она столкнулась, – провинциальной тупостью или директорским самодурством. Она позвонила в школу, где работал Кейр. Трубку взяла женщина, вероятнее всего секретарша. Селия назвалась и попросила позвать мистера Брауна. Она намеренно подчеркнула, что дело срочное, и даже сказала, с чем оно связано.

– Преподавательскому составу запрещено принимать звонки личного характера, а также звонить из школы по личным вопросам. У нас такое правило. В конце учебного дня я сообщу мистеру Брауну о вашем звонке и передам ему сообщение.

– Но… – попыталась было возразить Селия.

Бесполезно. Бесполезно объяснять, что ей необходимо переговорить с Кейром как можно раньше, не дожидаясь конца учебного дня. Она должна знать, будет ли у него возможность просмотреть гранки «Черного и белого», которые она привезет в Бирмингем. До этого она безуспешно пыталась дозвониться до его друга – учителя из Брикстона. Она консультировалась с юристом, и тот указал ей на ряд деликатных моментов, которые никак нельзя было решить без Кейра. Селия чувствовала, что в данной ситуации проще всего взять гранки и прямиком ехать в Бирмингем. Адрес Кейра у нее был. Вряд ли вечером он куда-то пойдет. Они сядут вместе и просмотрят гранки, решив все, что вызывало настороженность юриста. В Бирмингеме явно найдется гостиница, где Селия сможет переночевать. А утром она вернется в Лондон.

В те дни ее тянуло на быстрые и решительные действия. Это помогало справляться с душевной раной, нанесенной Китом.

* * *

Лукас вылез из бассейна и уселся на разогретый солнцем шезлонг. Его долговязое, худощавое тело успело стать темно-коричневым.