мы потакаем варварам! – высказался Тиберий своим людям, патрициям, присутствующим на встрече с аварами. – И они от этого только наглеют!

Он справился с волнением и, продолжая совещание, обратился к эпарху[156] претория Калистерию, приглашённому специально на совещание:

– Тебе придётся ехать туда, на границу, на Истр!.. Назначаю тебя уполномоченным решать там все срочные дела!.. Не откладывай, выезжай немедленно!

– Слушаюсь, ваше величество! – кивнул головой Калистерий, откланялся и покинул кабинет.

* * *

Прибыв на Истр, Калистерий принял сделанное ему каганом предложение о встрече для заключения мира. На месте встречи, на острове на Саве, он встал со своими людьми в отдалении от места, где устроился Баян в золотом кресле, в окружении своих воинов.

Первым говорил Баян, говорил он спокойно, хорошо зная обстановку вокруг Сирмия, доказывал, что ромеи должны уступить Сирмий без сопротивления:

– Этому городу не устоять!.. Я намерен осаждать его, пока не возьму!..

На его речь Калистерий ответил, что он будет действовать силой, если авары не отступятся от Сирмия.

– И ты не надейся на сдачу крепости!..

Он отказался от заключения договора о мире и сказал кагану, чтобы он готовился к войне.

– Завтра же будет дано сражение!..

Сражение продолжалось три дня. Жители в городе терпели ужасный голод, были в отчаянии, упрекали во всех бедах ромейских военачальников.

Обо всём этом Калистерий отписал Тиберию. И Тиберий приказал ему заключить мир с каганом на условиях, что тот выпустит горожан из крепости живыми, но без имущества.

Ромеи согласились уступить город аварам… Когда авары вступили в город, они увидели измождённых голодом людей, которые съели всех собак и кошек. Измученным голодом людям авары дали хлеб, воду, вино… Те жадно набросились на еду и сразу же умирали… Повезло только немногим, которые осторожно принимали пищу. И это спасло их, они оправились и покинули город.

Каган же потребовал золото за прошедшие три года, которое он не получил.

«То золото вы платили мне, чтобы я не воевал против вас! – нахально напомнил он в письме к Тиберию. – За каждый год вы должны мне восемьдесят тысяч!..»

Тиберию пришлось признать сложившуюся ситуацию.

К этим бедам и осложнениям внутри империи добавил своё и патриарх Евтихий. Освоившись на патриаршем месте, он начал гонение на монофизитов, захватывая монастыри, имущество, алтари, одежду, ковры, книги и подушки… Бросая монофизитских священников в тюрьму, держали их там, пока они не откупались вещами или звонкой монетой…

Как и Схоластик, Евтихий являлся во дворец к Тиберию и подстрекал его против монофизитов.

И снова, как и прежде, Тиберий не выдержал, стал объяснять ему.

– Иди и устраивай церковные дела на свой страх, как хочешь! – сказал он ему. – Ты знаешь это, и я остаюсь свободен от греха!..

Он красноречиво потёр руками, как будто смывал с них грязь.

Он помолчал, затем сердито добавил:

– Не трогайте только Иоанна Эфесского! Оставьте семидесятипятилетнего старца в покое! Он больной и неимущий, с него нечего взять!.. Монастырь сирийцев ваши нищелюбивые епископы уже давно отобрали у него! Ты же послал, чтобы отобрали у него даже мягкое кресло, на котором он обычно сидел из-за подагры в ногах! – иронически посмотрел он на патриарха. – Он живёт в ксенодохии, в келье, больной!.. Вы довели его до этого!..

Он не стал прощаться с ним, велел секретарю проводить его, что было признаком недовольства посетителем.

Патриарх ушёл от него.

Все эти события и переживания за последние два года подорвали здоровье Тиберия.

* * *

С самого раннего утра 13 августа 582 года в императорском загородном дворце в Евдоме царило необычное беспокойство. Слуги торопливо заканчивали последние приготовления к церемонии, которую собирался провести Тиберий во внутреннем дворике императорского дворца.

Они едва успели положить ковры на дорожку, ведущую из дворца в дворик, Триклин, как дворик стал заполняться: патриции, синклит, патриарх, священники…

Тиберий в последнее время тяжело дышал, в помещении ему не хватало воздуха. Поэтому он чаще проводил время под открытым небом в этом дворике. Он хотел в последние дни своей жизни насладиться свежим воздухом. Он заболел чахоткой. Застудился же он ещё ранней весной, когда однажды попал в ветреную непогоду, да ещё и под дождик. А затем поел рыжих шелковичных ягод, которыми любил лакомиться ещё с детства.

И вот эти ягодки-то усугубили его болезнь. Так объяснил ему дворцовый лекарь Панфил, египтянин, которому он доверял ещё с тех пор, когда лечился у того в молодости, будучи ещё магистром, командовал армией на Истре ещё при Юстине II…

И сейчас, чувствуя, что ему на этот раз не выкарабкаться, он позаботился в первую очередь о своих дочерях. Их у него было две: Константина и Харита.

Он вызвал в столицу Маврикия, магистра войск Востока, самой опасной границы империи, с беспокойной и постоянно угрожающей Персидской державой. Вызвал он в столицу и Германа, сына Юстина, того Юстина, сына полководца Германа, убитого в Александрии. Того и другого, Маврикия и Германа, он возвёл в звание кесарей.

И неделю назад, всё тут же, на Евдоме, он вручил Маврикию старшую дочь Константину, а патриарх Иоанн благословил молодых на долгую и в согласии жизнь. Вторая его дочь Харита была только помолвлена с Германом.

И в этот день с Маврикием на эту церемонию явилась Константина, уже как его супруга.

Говорить Тиберий уже не мог. Вместо него речь произнёс квестор Иоанн, которому он доверял обычно важные выступления.

– Ромейские граждане! – обратился квестор к собравшимся. – Последние заботы держат меня ещё здесь, на земле!.. И больше всего заботит меня вопрос о государстве! И не о том, на чьи плечи возложить поскорей эту тяжесть! Но кто лучше всего может справиться с этой обязанностью… Ведь необходимо, чтобы последующие владыки были лучше своих предшественников! Могли бы внести исправление в то, что совершено неправильного теми, кто руководил государством раньше их!.. И мудрая создательница всего, прозорливость, облегчила мои мучения и указала в качестве будущего императора, который после меня станет управлять империей, вот на этого Маврикия! – показал он рукой, слабым жестом…

Квестор на мгновение остановился, посмотрел на Тиберия… Тот же кивнул ему головой, мол, всё правильно говоришь… «Говори, говори!..»

– Ты же, Маврикий, – обратился квестор к нему, – своё правление сделай прекраснейшей для меня эпитафией… Будучи любителем мудрости, считай, что порфира – дешёвая тряпка, которой ты обёрнут, а драгоценные камни твоего венца ничем не отличаются от камешков, лежащих на берегу моря… Ведь императорский скипетр говорит не о праве на полную свободу действий, но о праве жить в блестящем рабстве…

Квестор замолчал, опустил руки,