— Знаешь, быть мертвым для всех, кто тебя знал — это неплохо, — продолжил он. — Это шанс начать все заново. Смыть все записи со своего листа в Книге Судеб и написать все набело. Вот только набело никогда не получается. И оставить все позади невозможно. Есть вещи, которые нельзя стереть, нельзя забыть. И из-за них, будь они прокляты, нельзя начать с чистого листа. Ты понимаешь, о чем я? Я все забыл. Все стер. Все потерял. Кроме одного. Говорят, что когда человек теряет руку или ногу, то они продолжают приносить ему боль еще много-много лет. Плоти нет, а боль остается. Когда что-то вырываешь из памяти, сердце продолжает тосковать. Все эти годы, каждый день из этих проклятых лет мне не хватало его. И тебя.

Он замолчал.

Мириам отвернулась к очагу. Над потемневшим камнем вспыхнул огонь, в комнате стало еще светлее. С моря задул ночной бриз, покружил над скалами и ворвался в окна через распахнутые ставни. Аромат моря примешался к запаху рыбной похлебки и горящих в очаге можжевеловых веток. Цикады разом сделали паузу, перевели дух и снова рассыпали в южную ночь свои бесконечные трели.

— Кифа был здесь по дороге в Антиохию, — произнесла Мириам в тот момент, когда молчать дальше стало невозможно. — Сидел там, где сидишь ты, я кормила его обедом. Кифа теперь и не Кифа вовсе и даже не Шимон. Он теперь зовется Петром. Он пришел ко мне тайно, по старой дружбе.

— Он спрашивал обо мне?

Она оглянулась на Иегуду через плечо, покачала головой, и ему показалось, что в глазах ее мелькнула жалость.

— Никто не спрашивает о тебе. Даже те, кто знает, что ты жив, предпочитают думать, что ты мертв. Так удобнее. Ты думаешь, Кифа забыл свой страх? Забыл, что не он, а ты сделал для Иешуа то, о чем просил га-Ноцри? Нет, Иегуда. Никто и ничего не забыл. Можно забыть о своей трусости, но не о чужом благородстве. Иаков уже не помнит о том, что не хотел иметь ничего общего с Иешуа. Кифа забыл, как спрятался за твою спину и трижды отрекся от него. Иоханнан старается ни во что не вмешиваться, никого не раздражать, Левий ушел в Аксум[72] и проповедует там, Андрей нынче в Боспорском царстве[73], Фома — так далеко на востоке, что никто точно не знает, где…

— Но все они рассказывают людям о Иешуа, и это именно то, что ты хотела.

— Они давно рассказывают людям совсем не то, что я хотела, и совсем не то, что он говорил, Иегуда. Но какое это имеет значение? Мне было важно, чтобы люди его помнили, и они его помнят. Могу ли я хотеть большего? Однажды произнесенное уже не принадлежит тебе, оно принадлежит всем. С каждым днем Иешуа, о котором рассказывают, все более могущественен. Он защитник бедных, исцелитель больных, он милосерден и беспощаден, он давно уже не похож на Иешуа, которого мы все знали.

Она негромко рассмеялась или тихо всхлипнула — со спины было не разобрать.

— У евреев, что веруют в него — он человек, который пришел спасти их от римского гнета. У греков — сын Бога, принесенный в жертву, чтобы спасти мир: им так привычнее. У римлян он и то, и другое — его чтут за страдания, которые он перенес. Одних его последователей называют назарянами, других — минеями, третьи по вере такие же иудеи, как и мы с тобой, но убеждены, что Иешуа был машиахом…

— Он сам никогда не говорил об этом серьезно, — пожал плечами Иегуда. — Знаешь, в первую нашу встречу я спросил его прямо — ты машиах? А он улыбнулся и ответил мне: «Ты сказал!» Он был для нас тем, кем мы его считали. Для меня — другом, для тебя — мужем, для Шимона — учителем, которого он должен защищать, для Матфея — тем, кто не побоялся подать руку мокэсу…

— Сколько нас? — спросила Мириам, ставя перед гостем миску с похлебкой (в золотистом густом бульоне плавали куски отварной рыбы) — Сколько осталось тех, кто помнит, каким был Иешуа? И сколько из них в действительности знали настоящего га-Ноцри? Ты и я? Иоханнан? Шимон? Андрей? Фома и Матфей? Теперь, по прошествии лет, у каждого свой Иешуа. В каждой деревне, в каждой общине, где веруют в него, он разный, но совсем не такой, каким был, пока жил. Что будет, когда никого из нас не станет? В кого он превратится?

Иегуда взял ее за руку нежно, словно посадил к себе на ладонь хрупкую птицу.

— Ты помнишь ночь в погребальной пещере? Когда ты сказала нам, что задумала?

— Да.

— Иосиф оказался прав, Мириам. Мы сами не знали, что делаем. Только Неназываемый знал, но нам не дано было проникнуть в его планы. То, что ты придумала из любви к га-Ноцри — прекрасная, светлая сказка, но рано или поздно сказка начинает жить сама по себе. В сказку всегда легче поверить, чем искать правду, да и кому она — эта правда — нужна! И наступает момент, когда никто, даже тот, кто придумал, не отличит выдумку от действительности. Я теперь навечно предатель, ты — блудница, Иешуа — жертва. Шимон, призванием которого было защищать га-Ноцри от случайных опасностей, стал краеугольным камнем его церкви, Иаков, не желавший знать брата при жизни, теперь самый главный последователь га-Ноцри в Ершалаиме, а Иохананна и Иакова Зевдеевых, носивших среди зелотов имя Боанергес[74], нынче посещают пророческие видения. Жестокосердный Шаул — гроза всех минеев, цепной пес первосвященников — несет рассказ об еврее Иешуа и не делает различия между иудеями, греками, римлянами, галлами, хананеями и египтянами, обращая в минейство всех — и обрезанных, и необрезанных. Наши поступки меняют не только нас, Мири, наши поступки меняют мир вокруг нас.

— Ты ошибаешься Иегуда, — произнесла Мириам едва слышно. — В этом мире все остается неизменным, уходят только люди. Кто-то уходит, не оставив следа — ни сына, ни дочери, ни построенного дома, ни посаженного дерева, ни доброй памяти о себе. Другой живет так, что даже камни плачут о нем. Но и тот, и другой непременно уходят. Мир не меняется, мой старый друг, он всегда был таким, и будет таким всегда, сколько бы поколений не прошло сквозь него — безжалостным, равнодушным и жестоким. Одна жизнь, один шанс, смерть, безвестность и пустота до Судного дня! Что осталось нам, Иегуда? Год? Еще двадцать лет? Минута? Час? Сколько еще даст нам Всевышний? Га-Ноцри дал нам надежду, что впереди не пустота, а вечность… Что из того, что он сам не знал наверняка, прав ли? Что из того, что он умер, если для тех, кто верит в него, он жив? Разве надежда не стоит смерти? Разве истинная вера нуждается в доказательствах?