— За что вы хотите побить эту женщину камнями? — спросил машиах. — Что она сделала? Что за закон нарушила?

И тогда один из толпы крикнул:

— Закон Моисеев нарушен! Она прелюбодействовала и заслужила смерть! У нас есть свидетели против нее!

— Это большой грех, — согласился машиах, но в сторону не отошел. Женщина за его спиной стала еще меньше, свернулась в шар, хотя казалось, что это невозможно. — И, конечно, она заслужила наказание! Я уверен, что все, кто требует ее смерти — истинные праведники, которым открыта дорога в Едем. Что ж… Тогда тот, кто сам без греха, пусть первым бросит в нее камень!

И отступил, открывая толпе жалкий, стонущий, шевелящийся сверток тряпья, забрызганный яркой свежей кровью.

А толпа замолчала, задумавшись над его словами. И вот уже один отошел, уронив на землю камень. Второй. Третий. И вскоре на улице не осталось никого, кроме машиаха и блудницы. И блудница присоединилась к равви и стала его верной спутницей и ученицей.

— И теперь все думают, что это твоя история…

— А это и моя история, Иегуда. Потому, что она не о машиахе и блуднице и не о жестокости толпы. Она о милосердии и умении человека прощать.

— И о том, что нет невинных, — сказал Иегуда. — Жестокая история, Мириам.

— Жизнь жестока, — ответила Мириам чуть погодя. В голосе ее не чувствовалось тепла. — Тебе ли не знать этого, Иегуда?

— Иегуда? — переспросил он, не сводя с нее глаз. — Кто это, Мири? Ах, да… Так звали того самоубийцу, который предал Иешуа в руки римлян и стражи первосвященника Каиафы? Имя Проклятого. Но почему ты называешь меня этим именем? Он ведь умер, не так ли? Повесился? Я сам видел его тело.

— Как мне звать тебя, гость?

— У меня было много имен, — произнес Иегуда, не скрывая того, что каждое слово дается ему с трудом. Он словно выжимал из себя звуки, и голос его, и без того усталый и чуть хрипловатый, стал еще ниже, напоминая голос простуженного старца. — Я менял их, Мириам, переходя из города в город, из страны в страну. Кем только я не был за эти годы! Я уж и не сосчитаю, сколько раз я просыпался среди ночи, силясь вспомнить, как меня называли вечером. Мне больше всего подошло бы имя Никто, но я за годы скитаний не встречал человека с таким именем. Значит, это имя выбирать нельзя. Тому, кто скрывается, положено быть незаметным, и я все эти годы был незаметным, Мириам. Но я не забыл об одном важном деле, которое должен был сделать. Должен был сделать в память о Иешуа. И для тебя, Мириам.

Он помолчал несколько секунд, взвешивая слова, и все-таки добавил:

— И для себя.

Они сидели друг напротив друга, разделенные старым столом с выскобленной потемневшей столешницей. Преломленный хлеб на тарелке. Кувшин с вином. Кубки из ярко-оранжевой глины. В углах комнаты дрожали тени. Где-то совсем рядом пронзительно стрекотал сверчок, и его песня заглушала многоголосый хор цикад, рассевшихся на деревьях.

— У меня есть подарок, Мири. Я много лет возил его с собой.

Когда-то это был дорогой платок.

Тонкая ткань, вышедшая из александрийских или римских мастерских, вышивка настоящей золотой нитью, тщательно обметанный такой же ниткой край. Некогда белый, теперь он был грязен и покрыт въевшимися коричневыми пятнами, некоторые из которых стали бледными от времени. В платок было что-то завернуто.

Мириам смотрела на лежащий перед ней заскорузлый комок без брезгливости и удивления.

— Это кровь? — спросила она почти бесстрастно.

— Да. Ей очень много лет, но это кровь, Мириам.

— Ты хочешь, чтобы я его развернула?

— Я хочу, чтобы ты увидела то, что в него завернуто.

Она протянула руку (Иегуда успел уловить паузу, крошечную — доля мига — пока она решала, прикасаться ли ей к странному подарку или нет) и развернула платок.

Потом осторожно взяла то, что в нем было — перстень — массивный, золотой, с римским орлом и витиевато выполненными инициалами на печатке — вгляделась в гравировку и негромко спросила:

— Это то, что я думаю?

— Да, — ответил Иегуда негромко. — Именно то, о чем ты подумала.

Она улыбнулась, но это была недобрая улыбка. Совсем недобрая, похожая на свирепый кошачий оскал.

— И это его кровь?

— Да.

Она с жадностью схватила платок и поднесла к лицу, силясь уловить запах крови от старой ткани. Но кровью уже не пахло. Пахло грязью и чем-то кислым, несвежим. Подарок впитал в себя и дорожную пыль, и пот, и прошедшие годы. Долгие годы. Теперь это была просто несвежая тряпка.

Она положила платок обратно на столешницу и покрутила перед глазами перстень с печаткой.

— Какой прекрасный подарок, — сказала Мириам, подняв на Иегуду тяжелый, полный боли взгляд. — Никогда не получала ничего лучше. Жаль, что кровь уже высохла… Ты сам сделал это?

— Разве я мог поручить такое кому-нибудь другому?

— Как жаль, что меня не было рядом с тобой!

Это была прекрасная фраза, и в другой момент Иегуда бы замер от счастья, услышав такие слова. Но не сейчас.

Она наклонилась к нему, налегая грудью на стол, он подался навстречу. Их лица почти соприкасались.

Глаза Мириам снова наполнились огнем. Пламя мерцало в глубине, то разгораясь, то затухая, словно в зрачках ее плескалось море призрачного желтоватого света. Иегуда уловил запах ее дыхания — хлеб и вино — теплый и приятный.

— Я буду называть тебя Иегуда, — прошептала Мириам. — Пусть для всех это имя предателя, но мы с тобой знаем, что это имя друга. Ты можешь сколько угодно менять имена, бродить из города в город, из страны в страну, но никогда не изменишь прошлого. Того, что ты сделал для него…

Она протянула руку и легко, так бабочка касается крылом кожи спящего, прикоснулась к щеке Иегуды.

— Спасибо.

— Ты рада подарку?

— Да. Но еще больше рада тому, что ты пришел. И тому, что ты жив.

— Меня сложно убить во второй раз…

Она кивнула.

— Говорят, что те, кого при жизни считали мертвыми, живут долго.

— Я мертв уже двадцать четыре года. Если верить в приметы, то скоро я стану бессмертным.

Оставив платок и перстень лежать посреди стола, она встала и прошла в угол, к аккуратно сложенному очагу.

— Прости, Иегуда, я плохая хозяйка, не покормила гостя. Что тебе хлеб и вино после целого дня на ногах? Ничего свежего нет, но утром я варила похлебку из рыбы, есть немного сыра, оливковое масло с чесноком…

— Мне достаточно того, что я сижу за твоим столом, могу говорить с тобой. Что мы преломили хлеб и выпили вина. Как во время последнего седера[71]. Перед тем, как… — голос Иегуды прервался, будто ему не хватило дыхания, он странно закашлялся, отворачивая взгляд, и Мириам не стала всматриваться, давая ему возможность укротить чувства.