В приведенной выше цитате выделим слово «мещанский», модное словечко эпохи, ключ к пониманию того, с каким врагом яростно сражались идеологи радикального большевизма.

Что же за зверь такой страшный – «мещанство»? Громогласие революции презирало бытие обычного человека, человека, уставшего от революций и перестроек, желающего иметь свою обычную жизнь, уйти в свою скорлупу. Литература камерная, не грохочущая сапогами, построенная на интимных переживаниях, революционными критиками и партийными идеологами объявлялась «мещанской». А. Луначарский на страницах «Известий», рецензируя «Дни Турбиных», заявил, что «недостатки булгаковской пьесы вытекают из глубокого мещанства их автора. Он сам является политическим недотепой…» (26) Но именно камерной человеческой интонацией автора пьеса обязана своим грандиозным успехом на сцене МХАТа. Она явилась зримым свидетельством разделения приоритетов среди разных слоев интеллигенции – от полного неприятия среди левых до восторженных откликов интеллигенции традиционной, узнавшей в персонажах «Дней Турбиных» себя и своих близких.

«Мещанская» пьеса стала своего рода индикатором различных настроений в обществе, и даже подхода к национальным отношениям. Например, из пьесы, в угоду А. Луначарскому, была исключена сцена издевательства петлюровцев над евреем. Дальше – больше. «Правда», 9 февраля 1929 г., статья «К приезду украинских писателей» вышеупомянутого П. Керженцева: «Наш крупнейший театр (МХАТ 1) продолжает ставить пьесу, извращающую украинское революционное движение и оскорбляющую украинцев («Дни Турбиных»). И руководство театра и Наркомпрос РСФСР не чувствуют, какой вред наносится этим взаимоотношениям с Украиной» (27). Интересно, что «взаимоотношения с Украиной» рассматриваются едва ли не как вопрос дипломатических демаршей с иностранным государством – такова была психологическая дистанция между советскими республиками.

12 февраля 1929 года состоялась встреча И. Сталина с украинскими писателями. Значительная часть её оказалась посвящена вопросу о «Днях Турбиных». Обстановка была накаленной. «Украинцы требуют от центральных властей объяснений, почему этот спектакль идет в театре… В “Турбиных” они усматривают и антиукраинскую направленность, и великодержавный русский национализм. Кто-то с места кричит генсеку: почему Булгаков рисует русское офицерство интеллигентами, а когда дело доходит до украинских командиров, то они изображены бандитами?.. Ясно одно: его пьеса вызывает у украинских литераторов огромное раздражение» (28). Напомню, это время расцвета «украинизации», когда многие украинские националисты – «командиры», вроде атамана Ю. Тютюнника, или идеологи, такие, как М. Грушевский, уже вернулись в Советскую Украину и во многом определяли стиль украинизации. И вопрос не просто в «раздражении», а в желании запретить всё, как они до сих пор любят выражаться, «антиукраинское», в данном случае, гениальную пьесу Булгакова. Есть все основания утверждать, что официальное запрещение «Дней Турбиных» в марте 1929 связано с протестами украинских литераторов в предшествующем месяце. Пьесу-то через некоторое время опять разрешили, но в киевских театрах ее упорно продолжали играть, в режиме, щадящем чувства украинских националистов[101].

Злобные крики, хулившие пьесу ранее понравившегося ему автора, могли только прибавить личной симпатии Сталина к Булгакову. Сталин «мещанскую» пьесу защищает. А «мещанство» является, как мы помним, главным врагом революционеров…

От ярости правоверных украинских большевиков Сталин защищает не только М. Булгакова. Достоверно известно, что из кинофильмов 1920-х годов кремлевский цензор приветил кинокартину «Арсенал» А. Довженко. Довженко очень отрицательно изобразил ультранационалистов, что импонировало центральным властям и лично Сталину. После показа картины на пленуме ЦК ВКП(б) в ноябре 1928 года Сталин заметил: «Настоящая революционная романтика». Этим отзывом генсек явно огорчил украинское киноруководство и украинских писателей, которые опять-таки добивались в Москве, чтобы картину сняли с экрана. Разгар украинизации и все «бывшие» при деле, а тут им напоминают об их недавних проделках – кровавом подавлении восстания рабочих «Арсенал» войсками Центральной Рады. Кому такое понравится? А в 1932 году, когда на экраны вышел фильм Довженко «Иван», уже сам народный комиссар просвещения Украины Н. Скрыпник обвинил Довженко в «фашизме». Довженко поспешно уехал из Украины в Москву, где начал работать над сценарием «Аэрограда». Позже режиссер был принят лично Сталиным, который сценарий фильма одобрил и оказал помощь в организации съемок.

Региональное возрождение и одновременное возрождение имперского сознания не могло быть совместимым[102]. Присматриваясь к процессам, происходящим на Украине, не испытывал восторгов не только Сталин, но и интеллигенция метрополии. Почти все писатели южнорусской, весьма тогда влиятельная литературной школы (Ильф, Петров, Катаев, Олеша, Бабель, Багрицкий и мн. др.) своими глазами имели возможность наблюдать, как проистекала «украинизация» при Скоропадском и Петлюре, и видеть ее логическое продолжение на Советской Украине. Столичные мэтры не давали спуску провинциалам, пусть и «национально возрожденным».

От нахальных гениев, которые, опирались то на «национальное возрождение», то на «классовую теорию», настоящей культуре приходилось отбиваться ежедневно. Местечковые таланты в своем хуторянском самомнении с наслаждением топтали Булгакова и Довженко, которых, к пользе всего человечества, защищал от них лично Сталин. Одновременно вождь получил личную возможность столкнуться со средневековой нетерпимостью украинских большевиков и культуртрегеров, которым скоро предстоит превратиться в многократно оплаканное сегодня «расстрелянное возрождение». В столице, может быть, их было кому покритиковать хотя бы с профессиональной точки зрения, а вот в национальной провинции они чувствовали себя истинными родоначальниками новой литературы (письменности, орфографии, пунктуации, культуры, нации и т. д.). Однако нарождавшейся империи оказались нужны таланты не местечкового уровня, пусть и прикрывавшиеся ура-революционной фразой.

Растоптать Булгакова и прочих «попутчиков», запретить сатиру, сбросить, в конце концов, Пушкина, с «корабля современности» – являлись каждодневными требованиями того времени. «В Москве я украинский националист, а в Киеве – москаль», – с горечью признавался А. Довженко (30). Требования на грани ультиматумов выдвигались и искренними сторонниками радикальных перемен, и конъюнктурщиками, которых стремительно вырождавшийся слой советской элиты порождал в изобилии. Сталин периодически одергивал наиболее ретивых гонителей, преследуя собственные цели, то есть создание мощного централизованного государства. И вполне искренне поддерживали его сочувствующие новой государственной политике сторонники как из дореволюционной, имперской интеллигенции, так и те из советской поросли, которых Солженицын впоследствии презрительно обзовет «образованщиной».