Напомню, что появление «Смены вех» состоялось в 1921 году, когда в Советской России лютовали голод и разруха. Реалии жизни для рядовой интеллигенции были невеселыми. Красная власть, сама рожденная видениями радикальной интеллигенции, интеллектуалов не жаловала, как выкрест хасида. В угаре революционных преобразований большевики поспешно отрекались от старого мира и его символов, одним из которых являлась культура эксплуататорских классов. Так, в 1921–1922 годах Ленин настаивал на закрытии даже Большого театра: «Очень дорого содержать, помещичья эстетика». К середине 1920-х в Москве насчитывалось 8000 только безработных артистов. В начале 1920-х на аукционе в ресторане «Прага» картины известных художников шли за гроши, по 3–4 рубля за штуку. Картина Васнецова стоила 12 рублей. Рамы стоили дороже.

Вообще, среди работников умственного труда процент безработных был одним из самых высоких: 46,6 % в 1923 году, 25,1 % в 1927, 18,2 % в 1929 году. Причем, среди технической интеллигенции это число составляло 28,6 % (5). Учащиеся рабфака получали стипендию больше, чем пособие по безработице для писателей (23 рубля и 22 рубля 50 копеек соответственно).

Голод стимулирует поиск взаимопонимания. Те, кто находил общий язык с советским режимом, который пока еще не создал свою собственную интеллигенцию, а потому остро нуждался в сотрудничестве со старыми, но профессиональными кадрами, быстро шли в гору. Здесь мы видим и военспецов эпохи Гражданской войны, и «сменовеховцев», и литераторов, вроде М. Кольцова и В. Брюсова.

Однако коммунистическая элита приоткрывала дверь в свою прихожую не всем и не сразу. Даже признанному стороннику Советов В. Маяковскому режим не спешил распахнуть объятия. В. Бонч-Бруевич (соратник Ленина, из дворян) рассказывал о посещении Владимиром Ильичем в 1919 году литературно-музыкального вечера, устроенного красноармейцами. В числе прочего читали «Наш марш» В. Маяковского. Ленин проявил крайнее неудовольствие: «Незнаком я с этим поэтом, и если он всё так пишет… нам не по пути. И читать такие вещи на красноармейских вечерах – это просто преступление…» (6) Отрицательное отношение Ленина к Маяковскому осталось на всю жизнь. О том же свидетельствовали и А. Луначарский, и М. Горький. Владимир Владимирович старался как мог, пытался подстроиться под новые реалии, но мало что ему помогало. Иногда дело перерастало в обычную травлю, как например, получилось с его пьесой «Баня»: «Дело дошло до того, что на одном из обсуждений кто-то позволил себе обвинить Маяковского в великодержавном шовинизме и издевательстве над украинским народом и его языком. Никогда еще не видел я Маяковского таким растерянным, подавленным…

По дороге обыкновенно советовался:

– А может, стоит читать Оптимистенко без украинского акцента? Как вы думаете?

– Не поможет.

– Все-таки попробую. Чтобы не быть великодержавным шовинистом» (7).

Он, как всякий великий человек, не вмещался в шаблоны, которые старательно начала культивировать воцарившаяся ком-серость. Но и сторонником «старого доброго времени» поэт не был. Владимир Владимирович демонстративно ушел со спектакля «Дней Турбиных». На вопрос о своих впечатлениях Маяковский отвечал: «Не знаю. Не видел хвоста. Поэтому не могу и определить, что за зверь ваш Булгаков: крокодил или ящерица» (8). Понятное дело, что белогвардейцы у семейного очага не то, что могло вызвать восторг завзятого певца революции. Старая интеллигенция также не любила Маяковского за его чрезмерную и громогласную «советскость», а левые пролетарские писатели видели в нем всего лишь приспособленца и карьериста. Популярный в 1920-е годы писатель С. Малашкин ядовито вспоминал о Маяковском: «Он был трус и холуй. Пришел в редакцию и стал требовать, чтобы ему платили не по рублю за строчку, а по рублю с полтинником, как Демьяну Бедному. Сел в кресло перед редактором и положил ему ногу на стол. А тот не растерялся: “Вон отсюда!” Вы б видели, как драпанул Маяковский!» (9)

Чудовищно одиночество человека, одного из тех, кто своим истинным талантом пытался восславить новый строй и везде натыкался на стену непонимания. Даже близкие друзья поэта не погнушались откровенного предательства: и в 1927 году выходит фильм «Третья Мещанская» («Любовь втроём»). Сценарист В. Шкловский, давний приятель Маяковского, вывел в этом фильме Владимира Владимировича и Бриков и описал их «любовь втроём». Насмешки справа и слева, запутанная личная жизнь, дружба с ГПУ, а значит – информированность о реальных функциях ведомства, творческий кризис, да и простая человеческая усталость привели поэта к самоубийству. Закономерный итог для человека искреннего, но не нашедшего места в складывающейся системе. Система нуждалась в исполнителях и приспособленцах.

Волей-неволей, но его смерть стала знаковой для общества. Многотысячное похоронное шествие сопровождало увитый черно-красными полотнищами грузовик, за руль сел – куда же без него! – М. Кольцов. Б. Ефимов: «На прощании с поэтом Павел Герман (автор знаменитых тогда «Авиамарша» и «Кирпичиков» – К.К.), возложив на себя обязанности организатора, любезно спрашивал: “Вам ноги или голову?”, имея в виду место в почетном карауле у гроба. Помню, мне достались «ноги»… Никогда не забуду зрелища, которое представляла собой территория Донского крематория. То была подлинная Ходынка. Сквозь бурлящую толпу невозможно было даже перенести гроб с грузовика в здание крематория… Я не поверил бы, если бы не слышал собственными ушами, как милиционеры начали стрелять в воздух, чтобы проложить путь гробу с телом поэта в здание крематория» (10). И. Ильф в набросках к «Золотому теленку» описал Остапа Бендера, попавшего на похороны Маяковского:

«Начальник милиции, извиняясь за беспорядок:

– Не имел опыта в похоронах поэтов. Когда другой такой умрет, тогда буду знать, как хоронить.

И одного только не знал начальник милиции – что такой поэт бывает раз в столетье».

Благодаря Ильфу (точнее, его страсти фотографировать) на похоронах Маяковского, 17 апреля 1930 года, мы видим Михаила Афанасьевича Булгакова… «Булгаков в шляпе. Опустил голову. И очень грустный… Завтра ему позвонит Сталин» (11).

Власть снова (после смерти Есенина) убедилась, что поэт в России больше, чем поэт, что идеологическое влияние его велико, что о литераторах надо заботиться – хотя бы ради собственной популярности. Таким образом, гибель Маяковского самым непосредственным образом отразилась на судьбе Михаила Афанасьевича – Сталин не мог допустить еще одной смерти знаменитого литератора, а автор нашумевших «Дней Турбиных» был, безусловно, в те годы знаменит. Повлияла смерть Маяковского и на жизнь других писателей: тот же Булгаков уверенно связывал разрешение властей, внезапно выданное на отъезд за границу долго ходатайствовавшему о том Замятину, с самоубийством Маяковского – «а вдруг, мол, этот тоже возьмет да и стрельнет в себя…». Власть начала переводить отношения с потенциальными идеологическими партнерами в деловое русло.

Парадокс, но мертвый Маяковский оказался Советской власти нужнее, нежели живой. Скоро родился миф о поэте, который, по выражению тов. Сталина в записке тов. Ежову «был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». Молодая советская интеллигенция получила своего Пушкина. Подленький сценарий обернулся для В. Шкловского оперативным написанием хвалебной книги «О Маяковском»: «Маяковский получил признание в январе 1930 года, когда читал поэму “Ленин” в Большом театре. Это было признание партии», и так далее, и тому подобное. Но можно ли строго судить автора, человека когда-то незаурядного личного мужества[97], наряду с миллионами других дозревшего до компромисса с системой?