Все издательства, театры, синематографы уже находились под жестким контролем государства и воскрешенной цензуры. Пожалуй, первым литературным произведением, запрещенным советской цензурой еще в начале двадцатых стал роман Е. Замятина «Мы», а дальше цензурное давление только усиливалось. Отчаянные записи в дневнике К. Чуковского – это список ежедневных мытарств литератора в чиновных кабинетах: «Сволочи, казенные людишки, которые задницей сели на литературу и душат ее, душат нас на каждом шагу, изматывая все наши нервы, делая нас в 40 лет стариками» (19). Там же: «1928, 21 января. Мы в тисках такой цензуры, которой на Руси никогда не бывало, это верно. В каждой редакции, в каждом издательстве сидит свой цензор, и их идеал казенное славословие, доведенное до ритуала» (20). Корней Иванович на собственной шкуре ощутил все прелести неусыпной заботы партии о писателях. 1 февраля 1928 года в «Правде» была напечатана статья вдовы Ленина Н. Крупской «О “Крокодиле” К. Чуковского», в которой эта сказка была объявлена буржуазной мутью. Крупская резко осудила и работы К. Чуковского о Н. Некрасове, заявив, что «Чуковский ненавидит Некрасова». Вдову вождя урезонивал лично М. Горький («Письмо в редакцию», 14 марта 1928 года). В своем письме он возражал Крупской по поводу «Крокодила» и писал, что сам помнит отзыв Ленина о некрасоведческих исследованиях Чуковского. По словам Горького, Ленин назвал работу Чуковского «хорошей и толковой». Письмо приостановило начавшуюся было травлю Корнея Ивановича.

Крепкую узду государства почувствовали и вполне коммунистические авторы. Так, популярный писатель Б. Пильняк опубликовал в «Новом мире» (№ 4, 1926) «Повесть непогашенной луны» с подзаголовком «Смерть командарма». Автор в полудокументальной манере излагал свою версию гибели председателя Реввоенсовета СССР М. Фрунзе в результате медицинской операции, причастность к этому делу Сталина и, таким образом, объективно подыгрывал Троцкому в его противоборстве с набиравшим силу Иосифом Виссарионовичем. Тот в стороне не остался. Номер журнала с повестью срочно изъяли из продажи и библиотек. В 1938 году Б. Пильняка расстреляли. Повесть до перестройки больше не переиздавалась. Да что там говорить, если даже издание невинного романа «12 стульев» начальник Главлита (той же цензуры) Б. Волин просто-напросто запретил, и преодолеть его сопротивление оказалось весьма непросто.

Те из интеллигентов, кто в рамках нового строя пробились наверх пораньше, также вносили свою лепту в государственную политику затыкания ртов, стараясь порою превзойти сами органы цензуры. Например, литературный критик В. Блюм настаивал: «Сатира есть удар по государственности или общественности чужого класса», более того, заявлял в «Литгазете»: «Советская сатира – поповская проповедь. За ней очень удобно спрятаться классовому врагу. Сатира нам не нужна, она вредна рабоче-крестьянской государственности». Это с ним спорят в авторском предисловии к «Золотому теленку» И. Ильф и Е. Петров. Другой критик – И. Нусинов (будущий безвинно пострадавший «космополит») – все же допускал сатиру, но ни в коем случае не юмор, в котором он видел средство сглаживания противоречий, «разрешения их в несерьезность, в нечто такое, к чему можно отнестись несерьезно» (21). Литераторы сами науськивали на своих коллег цензуру, если та чего-то недоглядела.

Булгаков в письме Попову 19 марта 1932 года описывал снятие пьесы «Мольер»: «Приятным долгом считаю заявить, что на сей раз никаких претензий к государственным органам иметь не могу. Виза – вот она. Государство в лице своих контрольных органов не снимало пьесы. И оно не отвечает за то, что театр снимает пьесу» (22). Цензурировала «общественность». Вырабатывался и рефлекс самоцензуры. Когда М. Булгаков читал «Мастера и Маргариту» (или часть его) И. Ильфу и Е. Петрову, едва ли не первой репликой соавторов после чтения стала: «Уберите “древние” главы – и мы беремся напечатать». Реакцию Булгакова его супруга Елена Сергеевна передавала своим излюбленным выражением: «Он побледнел» (23). Писатель был поражен именно неадекватностью реакции на услышанный текст тех людей, которых он числил среди слушателей квалифицированных и сочувствующих. Их добрая воля была вне сомнения, но это-то и усугубляло, надо думать, состояние автора – «и ты, Брут, продался ответственным работникам!» Цензура, науськиваемая, с одной стороны, властями, с другой – их интеллигентскими прихлебателями, стала одним из столпов советского режима. И даже вышедшее в свет произведение не могло считаться полностью разрешенным, так как в случае переиздания в зависимости от политической ситуации из него могли изымать целые фрагменты. Например, в довоенных изданиях «Золотого теленка» Паниковскому «досталась бесплодная и мстительная Республика немцев Поволжья». Ранее, после слов «…видавшие виды Москва, Ленинград и Харьков», шло:

«Все единогласно отказывались от Республики немцев Поволжья.

– А что, разве эта такая плохая республика? – невинно спрашивал Балаганов.

– Знаем, знаем, – кричали разволновавшиеся дети. – У немцев не возьмешь!

Видимо, не один из собравшихся сидел у недоверчивых немцев-колонистов в тюремном плену» (24). Но по факту ликвидации упомянутой республики всякое упоминание о ней стало нежелательным.

Трагедия поднадзорной культуры в «Золотом теленке» красочно проиллюстрирована трогательной драмой ребусника: «В области ребусов, шарад, шарадоидов, логогрифов и загадочных картинок пошли новые веяния. Работа по старинке вышла из моды. Секретари газетных и журнальных отделов “В часы досуга” или “Шевели мозговой извилиной” решительно перестали брать товар без идеологии… Старый ребусник долго еще содрогался на диване и жаловался на засилие советской идеологии…»

Цензура – это не только государственное учреждение, это комплекс мер, которые выполняют конкретные люди. Многочисленные Латунские не прибывают с Марса – либо они находят необходимым и выгодным служить системе, либо искренне принимают её идеологию за свою. Первые всегда готовы свои взгляды пересмотреть, вторые при смене курса отправляются на свалку истории.

В том же «Золотом теленке» описана сцена, когда экипаж «Антилопы-Гну» проезжает маршрутом автопробега через села, и поселяне приветствуют их плакатами, среди которых один звучит особенно загадочно: «Привет Лиге Времени и ее основателю дорогому товарищу Керженцеву». Упоминали мы уже его. Сей видный большевик, подвизался не только в практике экономии рабочего времени (ради чего и была создана «Лига Времени»), но и на ниве культуры. В 1927 году в статье «Человек новой революционной эпохи» (журнал «Революция и культура») он предрекал: «Через десять-пятнадцать лет, когда идеи коммунизма, марксизма, ленинизма через школу, печать, искусство проникнут во все поры, они станут как бы инстинктом каждого общественного работника… Слабость воли, вялость в работе, мещанская забота о личных интересах в ущерб общему делу станут жалкими пережитками прошлого… Личные отношения между людьми будут проникнуты чувством товарищества, простоты, ясности и бодрости. Новый человек будет вообще чужд пессимизма…» (25) Светлые ожидания правоверных коммунистов не оправдались. Как известно, через десять лет наступит 1937 год, который утянет в свой водоворот и кристального большевика Керженцева. Успевшего, впрочем, отправить на тот свет немало знакомых ему лично деятелей культуры.