– Скажи, Степан Алексеевич, только честно, случись, твой сын пошел бы против тебя, что бы ты сделал?

– Он уже идет против меня, но ничего сделать не могу, ибо он прав, правду ищет.

– А если я предам тебя, если раскрою тайны вашей братии?

– Тебе свинцом глотку залью.

– Слушай, а ить Безродный супротив тебя – пичуга.

– Не пичуга, а мошка, гнус, не боле. Почему я служу вам? Чтобы иметь две власти. Царь опустил вожжи, дал нам продых. Не боись, ежели мы наберем силу, а мы ее наберем, то и царю дадим под зад. Власть царя – власть антихриста. Вот говорю тебе это и не боюсь, вякнешь кому – сгинешь. Пей, однова человек живет, про тот свет мы не знаем.

– Слушай, Степан Алексеевич, ты веришь в бога?

– Заковыристый вопросик. Верю ли? Макар перестал верить – что из этого вышло? Остался к концу жизни один. Брошу я верить – отринут меня наши. А без власти я не могу. Чтобы властвовать – надо верить, не веришь, а верь. В моем деле все хорошо, что работает на меня. Даже пристав Рачкин. Безродный – дурак, он боялся пристава Баулина, а ты будешь бояться меня. Я зацепил тебя на крючок. Мой ты по гроб жизни. Пей!

– Страшный ты вожак своей стаи, пострашней будешь Черного Дьявола.

– Все мы дьяволы, а ежели будем ангелами, каким был Макар Булавин, то вмиг стопчут. Только дьявол может верховодить людом. Ангелы для молитвы хороши, а для дела – пустые души. Дьяволов мы чаще можем видеть подле себя, а вот ангелов редко. Таким был Макар Булавин, теперича покажи мне другого. Не можешь? То-то. Пей. Так и уговоримся, что бы там ни пришло свыше, что бы тебе ни сказали доглядчики твои, как Красильников и Селедкин, ты должен оповещать меня. Эти хлюсты работают ладно: тебе и мне доносят. Ха-ха-ха! Кого захотел совести, Степана Бережнова! Безродный хотел построить мраморный дворец в тайге, Тарабанов – стать купцом и отринуться от нас, рвется в богатеи Андрей Силов. Дураки они. Не с того конца ниточку тянут. Я хочу быть царем этого края. Внял? А ты будешь стоять у меня на часах.

– Погоди, погоди, да ты ошалел! – возмутился Рачкин.

– Поздно теперича кричать о крамоле. Ты заодно со мной. Счас я буду стягивать сюда своих братьев и сестер, большевики сделают заварушку, а мы под шумок с помощью кое-кого и оттяпаем этот кусочек земли и поставим свою староверию. Внял?

– Эк, куда тебя хватило.

– Куда надо. Пей. Но помни, что ежели хоть одно слово вырвется из твоего рта – смерть! Везде и всюду трынди, что Бережнов верный слуга царя и отечества. Пей! – уже по-царски приказал Бережнов Рачкину. – Пей, в новом государстве я сделаю тебя виночерпием. Верить тебе можно.

Пил Рачкин, а на душе холодок, под сердцем страх.

В деревне гнетущая тишина. У каждого на душе камень. Своего убили как-никак, хоть и вражина, кровоядец.

Исак Ксенофонтович Лагутин, словно бы оправдываясь, говорил:

– Тарабанов стал похож на медведя-людоеда. Таких медведей надо сразу убивать. Им нет места на земле. Ты, Журавушка, не нудись, пал жребий на тебя, знать, судьба. Не от беса то, а от бога. Праведно убили.

– Но бывает и от беса, – заговорил Алексей Сонин. Он тоже стрелял в Тарабанова.

Пришла ночь, хмарная, ветреная. А с ночью сны. Роман, как наяву, видел жуткую картину расстрела. Карп Тарабанов молил своих, ползал на коленях, на животе, клялся, божился, землю ел, что больше никого не тронет. Журавушка, как и все, кому выпал жребий стрелять в убийцу, медленно поднимал винтовку, жал на спуск, но выстрела не было. Тарабанов, косматый, глаза вылезли из орбит, все полз и полз к нему. Орал: «Не стреляйте! Все деньги, что нажил грабежом, отдам братии! Ослобоните!» «Бог тебя ослобонит», – крестил Тарабанова Журавушка и все давил и давил на спусковой крючок. Вроде как и не было выстрела, но Тарабанов упал, тридцать пуль изрешетили его грудь, со спины летели тряпки, будто Тарабанов был набит тряпками. На мужа бросилась Тарабаниха: он застрял в могиле, и она пинала его, толкала в могилу.

Устин открыл глаза. Ровный свет семилинейной лампы освещал лазарет. Круто повернул голову, резкая боль враз затмила глаза. Лежал, старался не двигаться. Боль прошла. Услышал шепот:

– Устин, спаситель мой, ты шибко не двигайся. У тебя ранена голова.

Медленно повернулся на шепот, увидел женщину с глазами испуганной косули, она высоко сидела на подушках.

– Ты кто? Но ведь мы видели парня, а ты…

– Видели парня, а оказалась баба. Откуда? Я жена Безродного. Знавали ли такого?

Устин резко дернулся, что-то крикнул и тут же потерял сознание. Очнулся от того, что кто-то смачивал его губы водой. Увидел Груню, хотел оттолкнуть ее от себя, но был слаб, и руки ему не повиновались, прошипел:

– Уйди от меня, кровоядица! Убийцы! Будьте вы прокляты!

– Ты погоди ругать меня. Убийцей был Безродный, а не я.

– Все вы одного поля ягода.

– Тихо, баба Катя идет, попрыгаю на свою койку.

Баба Катя тронула рукой горячий лоб Устина, поправила одеяло на Груне, сотворила молитву, прошептала:

– Эх-хе, все в этой жизни перепуталось. Безродный убивал людей, а бабу Безродного стрелял Тарабанов. Отстрелялся, брандахлыст. Кипеть ему в смоле, гореть в геенне огненной. Ничего, эти дней через пяток засмеются. Аминь.

Ушла, позевывая, спать.

– Зря ты клянешь меня, – снова подсела к Устину Груня. – Баба Катя много рассказывала о тебе. И у тебя не сладка жизнь, как была не сладкой и у меня.

– Где Безродный?

– Сгинул в тайге. Федька Козин намекал, что его придушил Черный Дьявол. Знал ли таких?

– Знаю и Федора, знаю и Черного Дьявола тож. Безродный убил Макара Булавина, а пес жил у него. Потом пес ушел в тайгу.

Груня долго рассказывала про свою тяжкую жизнь, но ее рассказ прервала баба Катя. Она бесшумно вошла, зашептала:

– Оклемались, полуношничаете? А ну спать. Тебе, Устин, особливо надо много спать, чтобыть мозга встали на месте. Зашибла их пуля-то. На чуток бы ниже, давно бы отпели тебя и соборовали. Смерть не так уж зла, как думают об ней люди, восхотела и пощадила. Спите.

Устин уснул сразу же, но Груня еще долго ворочалась: болела нога, ныло под сердцем. Смотрела на четкий профиль Устина, на заостренный нос, на кудри, что разметались по подушке, на русую бородку, которая завилась в мелкие колечки. Смелый парнище, под пулю пошел, чтобы спасти Груню.

Устин много спал. Не знала Груня, что баба Катя поила его отваром маковых головок, чтобы он меньше ворочался, а больше спал. Так быстрее «болесть» пройдет. Груня подолгу ждала, когда он проснется, чтобы продолжить свой жутковатый рассказ про себя, про сельчан и Безродного. А когда нога поджила, она сама кормила Устина, умывала его, расчесывала. Устин стеснялся, гнал от себя Груню, просил бабу Катю, чтобы она все сама делала.