Когда подписи наконец были проставлены, женщины пришли в сильное возбуждение — вопли восторга перемежались горестными воспоминаниями и взрывами негодования, толпа гудела — эдакий античный женский хор, бледная тень греческих фесмофорий. Они жаждали руководства в своих безотлагательных забастовочных действиях, но я объяснил им, чувствуя себя при этом каким-то мерзким педантом и крючкотвором, что двойное членство недопустимо, и если официально они все еще числятся в АФТ, то их интересы защищает этот союз. Когда же большинство их поддержит нашу организацию, можно будет провести перевыборы. Разобраться в этих хитроумных выкладках они не могли, а поскольку перекричать стоявший в комнате шум не получалось, я попросил Софи выйти со мной для дальнейших разъяснений. Когда коридор на секунду опустел, мы рискнули поцеловаться. У нас дрожали ноги и подгибались колени. Софи шепнула мне, что объяснить ей все я могу и позже, а сейчас она уведет женщин и потом вернется. Я запер кабинет и, когда она возвратилась, повел ее к себе домой. К ней дорога была заказана — она делила комнату с сестрой, и в июне, то есть полтора месяца спустя, должны были состояться обе свадьбы с двумя братьями. Софи показала мне фото жениха — спокойного, надежного с виду хрыча. Софи считала разумным пуститься во все тяжкие сейчас, дабы, пресытившись наслаждениями, после свадьбы с этим покончить. Она была восхитительно сложена — миниатюрная, бесконечно изящная в каждом изгибе маленького, тугого, безукоризненно гладкого тела. Софи и дарила мне то счастье, признаки которого различил Эйнхорн.

Кайо Обермарк был слишком мужественно-сдержан, чтобы объясняться со мной по поводу шума, смеха и экстатических выкриков, которые позволяла себе Софи. Однако Мими спросила:

— Что это за барышня у тебя появилась и так себя ведет? — Сказано это было шутливо, но носик ее при этом сморщился.

Я не был готов к подобной беседе и не нашелся с ответом.

— Да, забыла тебе сказать: на днях тебя еще одна девушка разыскивала. Тянет их сюда как мух на мед!

— Что за девушка?

— Молодая, приличного вида и очень хорошенькая, красивее, чем эта, буйная.

Я подумал, уж не сменила ли Люси гнев на милость.

— А записку она не оставила?

- Нет, сказала только, что ей нужно с тобой поговорить. Мне она показалась очень взволнованной, но, может, просто не привыкла карабкаться так высоко и запыхалась.

Вероятность появления Люси меня не слишком взволновала — я давно успокоился, — но ее визит ко мне, если он имел место, возбудил любопытство.

Я затронул тему отношений Артура и Мими, пересказав ей наш разговор с Эйнхорном. Если Эйнхорну Мими приглянулась, то сам он вызвал у нее резкое неприятие.

— Ах, этот старый пердун… — прошипела она, — который первым делом ухватил меня за ляжки! Терпеть не могу стариков, считающих, что они еще ого-го!

— Ну, ты должна его понять. Как иначе он мог приветствовать тебя и быть галантным?

— А с чего, черт возьми, этот старый калека решил, будто ему дозволяется пускать на меня слюни?

— Нет, на самом деле это потрясающий старик, я его знаю тысячу лет и очень ему симпатизирую.

— Чего не скажешь обо мне. И с Артуром он обращается ужасно.

— По-моему, если он кого и любит, так это Артура.

— Это ты так думаешь! Он его поедом ест. И моя задача сейчас помочь Артуру вырваться оттуда, пока старик не допек его окончательно из-за этого мальчишки.

— А разве мать ребенка уже вне игры?

— Я у Артура никак не могу выведать, что она собой представляет — порядочная или шлюха. Ты же знаешь, как он туманно выражается, когда речь идет о чем-то, кроме науки. Только какой же сукой надо быть, чтобы бросить собственное дитя. Если только ты не больна — на голову!

— Артур ничего тебе о ней не рассказывал?

— Это не его тема. В таких делах он больше помалкивает.

— Удивительно, что ты сумела разговорить его по поводу отца. Эйнхорн очень тяжело переживает поступок Артура. Они с Тилли надеялись на сына. А тут депрессия, да еще эта история — одно к одному. Дети возвращаются под родительский кров уже с собственными детьми, чтобы оставаться под крылышком стариков.

— А кто гарантировал Эйнхорну, что депрессия обойдет его стороной? Что ему будет легче с ней совладать, чем полякам и другим его соседям? Вот получи он какие-то привилегии — это было бы несправедливо. А сейчас, когда все равны и всем одинаково тяжко, мы и посмотрим, кто чего стоит, кто действительно лучший, а кто худший! А потом, что такого ужасного сделал Артур? Уж, во всяком случае, он не чета Фрейзеру! Фрейзер-то, говорят, вернулся к жене, и денежки, которые я дала ему в долг, считай, пропали — ведь не захочет же он признать, что чуть было не оступился! Такие, как он, и мысли не допускают о возможной ошибке, хоть в прошлом, хоть в будущем. Вчера одна моя подружка нашла в книге смешное место — сама-то я романов не читаю. «Я никогда не ошибаюсь». Это Меттерних говорил. Но то же самое мог бы сказать и Фрейзер. Наверно, он просто не способен забыться. Или, например, опоздать на поезд. Господи, вот был бы счастлив твой Эйнхорн, будь у него такой сын — всегда благоразумный, не способный опоздать на поезд! Но ведь Артур-то поэт! А старому греховоднику это в нем претит — не желает он становиться отцом Вийона или Рембо!

— Ах вот, оказывается, в чем дело! Какие же жестокости позволяет себе Эйнхорн в отношении сына?

— Пилит его денно и нощно, все время ищет случая обидеть, оскорбить. Однажды, например, старик скармливал мальчику конфеты, а Артур сказал, что ребенку это вредно. И что, думаешь, он ответил? «Это пока что мой дом и мой внук, а если тебе это не нравится — можешь убираться отсюда!»

— Грубо, ничего не скажешь. Ну так лучше ему съехать. Зачем же он терпит такое?

— Съехать он не может. На это у него нет денег. Потом, он болен, подхватил гонорею.

— Господи! Еще того не легче! Это он тебе сказал?

— Ну, а ты как думаешь? Как бы иначе я об этом узнала? Конечно, от него.

Она так искренне улыбнулась, что, даже не знай я этого раньше, сейчас бы понял — Мими его любит безоглядно.

— Но ничего, мы прорвемся, — сказала она. — Сейчас он лечится, и когда все пройдет, съедет от старика.

— Вместе с ребенком?

— Нет. Неужели, по-твоему, из-за какой-то полоумной дуры Артуру следует превратиться в домохозяйку?

— Если бы он дал ей денег, она, возможно, и позаботилась бы о мальчике.

— Почем ты знаешь? Ну, впрочем, наверно, это был бы наилучший выход. Не старикам же воспитывать малышей!

— Эйнхорн просил меня устроить Артура на работу в профсоюз.

Мими это известие так потрясло, что она даже не улыбнулась, лишь вытаращила на меня глаза, словно говоря: «На какие же нелепости иной раз способны люди!», после чего занялась стиркой чулок и белья, даже не удостоив меня ответом.