противника», уклоняться, избегать. Ни тебе срочных погружений, ни ночных тревог, ни бессонных ночей. Всё спокойно, размеренно, в полном соответствии с корабельным распорядком: вахты, сон, приёмы пищи... Благодать! Особенно если ещё и погода хорошая.

Первую неделю погода стояла просто замечательная. Солнце, хоть и жарило немилосердно, но на ходу и с ветерком это почти не чувствовалось. Конечно, если находиться внизу, в отсеках, то несколько душновато, однако к жаре все давно привыкли, да и наверх лишний раз подняться никто не запрещал. Если не на вахте и нет особых нареканий по службе – пожалуйста, карабкайся по трапу наверх, предъявляй вахтенному офицеру жетон, получай «добро» и наслаждайся всеми доступными радостями жизни. Можно потолпиться среди курильщиков и, если нет своих сигарет, стрельнуть у кого-нибудь бычок или подышать тем, что уже надымлено, удовлетвориться пассивно, так сказать. Можно попроситься к командиру на мостик и постоять под жгучим солнцем минуты две-три, полюбоваться морскими видами и несколько раз успеть вдохнуть полной грудью, пока не стащат за ноги другие желающие. А ещё, если уговорить механика, можно принять душ. Не такой, конечно, как на берегу, но вполне себе ничего – забортная вода ещё тёплая, чистая; даром что солёная.

С помывкой, кстати, не было никаких проблем. Практически ежедневно нас настигал какой-нибудь блуждающий тропический ливень и изливал на палубу тонны дармовой и – что особенно ценно – пресной воды. Иной раз, завидев на горизонте характерное тёмное пятно, командир слегка менял курс, направляя корабль под набухшую влагой тучу, и устраивал экипажу полноценную баню. В ход шло всё моюще-чистящее, потоки мыльной воды стекали через шпигаты в море, оставляя за кормой пенный след чуть ли не до горизонта. Суровые подводники драили друг другу спины шершавыми кусками пемзы, колючими мочалками из пеньки и даже металлическими пайольными щётками. Тот, кто не успевал помыться за один дождь, на следующий шёл вне очереди.

На подходе к Филиппинам в размеренные походные будни добавилась толика разнообразия – стало попадаться больше кораблей, а в проливе Боши так и вообще движение стало, как на проспекте, только успевай расходиться. Некоторые особо любопытные специально подходили ближе и замедляли ход. На палубу высыпали зеваки, показывали пальцами и то и дело фотографировали. Видимо, встреча в океане с одиноко бредущей подводной лодкой для них была действительно событием. Мы с удовольствием позировали и отвечали тем же.

На траверзе острова Лусон на след нам сел американский эсминец и, как верный пёс, неотступно следовал чуть ли не до самого Владивостока. Мы назвали его Бобик. Вёл он себя корректно, близко не подходил, курс не пересекал. И когда Бобик нас покинул, немного даже загрустили.

Филиппинское море встретило неласково. Задул сильный ветер с колючим горизонтальным дождём, седыми вихрами покрылись гребни, и скоро всё это переросло в полноценный тропический тайфун. Пару дней нас валяло так, что кое-где из аккумуляторов повыливался электролит. Крен порой доходил до сорока градусов, и, находясь на мостике, рукой можно было зачерпнуть из проносящейся мимо волны. Носовой бульб и надстройка практически всё время находились под водой, а если и оказывались на поверхности, то лишь затем, чтобы через мгновение с ещё бо́льшим размахом рухнуть в пучину. В ограждении рубки свободно гуляла вода, и, чтобы не заливало центральный пост, командир распорядился задраить люк. Заливать перестало, но сразу стало плохо дышать. При попутном ветре дизель начал засасывать свой же выхлоп, по отсекам поползла сизая дымка. В сочетании с жарой и сильной качкой подводная лодка скоро превратилась в форменную душегубку. Половина экипажа лежала в собственной блевотине, вторая хорохорилась и крепилась из последних сил.

Честно скажу: это уже совсем не напоминало курорт. И главное – некуда было деться! Оставалась, правда, одна отдушина – ходовая вахта на мостике. Свежий воздух, вольный ветер – об этом можно было только мечтать! И я мечтал, ожидал, томился, считая секунды и минуты, когда придёт моя очередь заступать вахтенным офицером.

Желудок мой уже отверг недавний обед из трёх блюд, утренний чай с колбасой и бутербродом, и к горлу настойчиво подкатывал вчерашний ужин. Ужина мне было жалко, и я терпел. До вахты оставалось ещё два часа, и я боялся, что не доживу. Вообще-то я обычно не укачиваюсь, но духота и стоявшая перед глазами сизая пелена сделали своё дело. Но мне было совсем не стыдно. Не один я оказался такой. Даже наш старый механик, тот ещё морской волк, сидел в центральном посту зелёный и нет-нет, да и уединялся за железной дверью гальюна. Штурман лежал в кают-компании под столом, стонал и слабым голосом просил каждого входящего, чтобы его пристрелили.

Перед ужином, не вытерпев, я всё же сходил освободить место для нового ужина, но на душе нисколько не полегчало. Кушать так и не пошёл. От одной мысли о еде становилось так плохо, что не знаю даже, как это описать. Внутри меня как будто поселилась сама смерть – тошнотная желудочно-кишечная сущность – и подталкивала костлявой рукой пустой уже желудок наружу. Обычное в такой ситуации средство – принять горизонтальное положение – не помогало совсем, вместе с желудком начинали проситься наружу и все остальные внутренние органы. За глоток свежего воздуха я готов был отдать всё своё имущество и зарплату лет на десять вперёд, но даже на столь выгодных условиях никто не брался мне помочь. Такое в обычной жизни элементарное благо здесь было совершенно недоступно. Просто так вскарабкаться по трапу и судорожно подышать было нельзя – командир, как мы помним, задраил рубочный люк и вдобавок сел на него сверху.

Я маялся, бродил по пропахшим тошнотной кислотой отсекам, оскальзываясь на липких лужицах, судорожно хватаясь за что попало и нигде не находя себе места. Крен закладывало порой такой, что удобней было двигаться по переборке. В седьмом отсеке из ящиков повываливалась, разметалась по палубе посуда, и никто не спешил её собирать. В корме, в аппендиксе между торпедными аппаратами, на карачках стоял Самокатов и в голос, самозабвенно «травил». Всё было раскидано, перевёрнуто, под ногами хрустели осколки разбитой посуды. В такт качке шумно перекатывались с борта на борт оставшиеся целыми тарелки, чайники и кастрюли. Я хотел было употребить власть, заставить прибраться, но понял, что если сейчас открою рот, то со мной самим может произойти неприятный конфуз. Так плохо мне не было никогда, даже после самого большого бодуна! Ни до, ни после.

– Эх, скорее бы на вахту! Господи, помоги! – воздеваю я руки в беззвучной молитве.