— Почему на минутку? Я очень рада! Сейчас поставлю кофе…

Эрика никак не могла выбрать момент, чтобы начать разговор, пришлось дождаться, пока Кристина принесет кофе и разольет по чашкам.

— Я ведь тебе говорила, что нашла мамины дневники на чердаке. И что я их прочитала. Мне очень хочется узнать, какой же на самом деле была Эльси Мустрём.

— Да-да, ты говорила… — Кристина явно избегала смотреть ей в глаза.

— А в последний раз я, по-моему, говорила также, мне кажется странным, что дневники так резко обрываются в сорок четвертом году. Последняя тетрадь исписана до конца — и дальше ни слова.

— Да… и это ты говорила. — Кристина внимательно изучала рисунок на скатерти.

— А сегодня Патрик был у Карин, и зашел разговор об этих дневниках. И она помнит совершенно ясно, что видела такие тетради у тебя дома. — Эрика сделала паузу и внимательно посмотрела на свекровь. — Она говорит, ты однажды попросила ее достать скатерть из комода, и она обратила внимание, что там лежат какие-то синие тетради с надписью «Дневник». Она посчитала, что это твои старые дневники, и не сказала ни слова. А сегодня в разговоре с Патриком вспомнила… И я хочу тебя спросить — почему ты скрыла это от меня?

Кристина долго молчала. Патрик старался не смотреть на них и делал вид, что поглощен скармливанием Майе булочки. Наконец Кристина, не говоря ни слова, вышла из кухни. Затаив дыхание, Эрика прислушалась к скрипу выдвигаемого ящика. Через секунду Кристина вернулась с тремя синими тетрадями в руке — точно такими же, как те, что лежали на письменном столе у Эрики.

— Я обещала Эльси никому их не показывать. Она не хотела, чтобы ты или Анна читали эти записи. Но я думаю… я думаю, всегда наступает время, когда правда выплывает наружу. И сейчас, как мне кажется, именно такое время. Думаю, Эльси согласилась бы со мной.

Эрика приняла тетради и провела рукой по обложке.

— Спасибо… — тихо сказала она. — Ты знаешь, о чем здесь написано?

— Я не читала дневники, — ответила Кристина после короткой паузы. — Но я знакома с ее жизнью и могу догадываться, о чем там речь.

— Вы пейте кофе, а я пойду почитаю. — Эрика поднялась и вышла в гостиную.

Села на диван и осторожно открыла первую тетрадь.

Знакомый почерк… Глаза скользили по строкам. С замиранием сердца читала она о любви матери к Хансу, о том, как в один прекрасный день Эльси поняла, что у нее будет ребенок.

В конце третьей тетради Эрика добралась до отъезда Ханса и данного им обещания вернуться. Эрика почти физически ощущала охватившую Эльси панику — проходили дни, потом недели, а Ханс не давал о себе знать. У Эрики все сильнее дрожали руки. А когда она добралась до последней страницы, ее начали душить слезы. Она плакала и не могла остановиться, дочитывая страницы, исписанные красивым почерком матери.

Сегодня еду поездом в Бурленге. Стало очень трудно скрывать, что я беременна, и я не хочу, чтобы мой позор лег на плечи матери. Но я молю Бога, чтобы Он дал мне силы все это вынести, чтобы Он дал мне силы оставить чужим людям того, кого я не видела никогда в жизни, но кто дорог мне и любим так страстно и горячо…

Бурленге, 1946 год

Он так и не вернулся. Поцеловал на прощание, сказал, что через несколько дней приедет, и уехал. А она ждала. Сперва спокойно, потом начала слегка волноваться, потом волнение перешло в нарастающую панику — а вдруг он не вернется никогда? Вдруг он ей изменил? Ей и ребенку? Она была так уверена… у нее даже в мыслях не было подвергать сомнению его слова, она считала само собой разумеющимся, что он любит ее так же, как и она его, — безумно и безоглядно. Наивная, глупая девчонка… Сколько таких было, и она ничему не научилась…

Она рассказала все матери, понурив голову, не смея взглянуть Хильме в глаза. Что он ее обманул, что она поверила в его обещания и теперь носит его ребенка. Мать выслушала ее молча. Тяжелая, гнетущая тишина повисла в кухне — и впервые за все время Эльси стало по-настоящему страшно. В глубине души она надеялась, что мать обнимет ее и скажет что-то вроде: «Ничего, успокойся, девочка, все образуется… Что-нибудь придумаем». И прежняя Хильма наверняка так бы и поступила. Но смерть Элуфа словно унесла с собой какую-то часть души матери, иначе она продолжала бы любить дочь и понимать, даже несмотря на позор. У нее хватило бы на это сил.

Вместо этого мать, ни слова не говоря, начала собирать чемодан — положила все самое необходимое и отправила беременную шестнадцатилетнюю девочку поездом в Бурленге, где на хуторе жила ее сестра. Дала ей конверт с письмом и даже не пришла проводить на вокзал — коротко попрощалась, повернулась спиной и пошла в кухню. Для поселка придумали версию — Эльси едет учиться в школу домоводства.

С тех пор прошло пять месяцев. Несмотря на растущий с каждым днем живот, она работала на хуторе наравне со всеми — с утра до вечера. С каждым днем все сильнее болела спина, с каждым днем все мощнее ощущались упругие толчки в животе. Она пыталась заставить себя возненавидеть этого ребенка — и не могла. Это был их ребенок, ее и Ханса, и Эльси не могла ненавидеть ни Ханса, ни ребенка, который объединил их в единое целое. Но все было уже решено. Ребенка у нее заберут сразу после рождения и отдадут на усыновление. Другого выхода нет, сказала Эдит, ее тетка, сестра Хильмы. Ее муж Антон взял на себя заботу о практической стороне дела, но постоянно ворчал: ну и дочка у жениной сестры, потаскушка, ложится под первого попавшегося мужика… Эльси не возражала — не было сил. К тому же так оно и получалось — Ханс наобещал с три короба и исчез.

Схватки начались рано утром. Сперва она решила, что это обычная, уже привычная боль в спине, которая будила ее по утрам. Но потом боль прекратилась и возникла опять — жующая, изматывающая. Часа два повертевшись в постели так и эдак, она наконец поняла, в чем дело. Прижав руки к крестцу, Эльси доплелась до спальни Антона и Эдит и осторожно разбудила тетку. Дальше события развивались с невероятной быстротой. Ей приказали немедленно лечь в постель, а старшую дочь Эдит послали за акушеркой. На плите кипел большой чан с водой, на столе росла стопка чистых полотенец, и Эльси становилось все страшней и страшней.

К вечеру боли стали невыносимыми. Акушерка давно приехала и грубо, презрительно осмотрела Эльси, ясно давая понять, что ничего хорошего о шестнадцатилетних распутницах не думает. Эльси чувствовала себя в стане врагов. Ни у кого не нашлось для нее ни улыбки, ни доброго слова, а ей казалось, что она умирает. Каждый раз, когда на нее накатывала волна нестерпимой боли, она судорожно вцеплялась в края кровати и до крови закусывала губу, чтобы не закричать. Казалось, кто-то сверхъестественно сильный старается разорвать ее пополам. Вначале между схватками она успевала немного прийти в себя и перевести дыхание, но под конец боль стала почти непрерывной, и каждый раз молнией вспыхивала мысль — все, это в последний раз. Я умираю.

Должно быть, она произнесла это вслух, потому что акушерка злобно сверкнула на нее глазами и прикрикнула: