С трепетом истинного любителя книг аббат осторожно положил их вместе со своими, потом снова взял томик Шекспира, чтобы взглянуть на шрифт и бумагу. Его движения были автоматическими; как человек, любящий детей, должен коснуться волос ребенка, так и знаток книг должен посмотреть на шрифт и пальцем коснуться бумаги. Летний ветерок, ворвавшись в открытое окно, подхватил листок, что лежал между страниц книги, и опустил его на пол. Аббат поднял, взглянул на него, и тотчас же комната закружилась перед его глазами.

«Любовь — это божество, которое примиряет людей, успокаивает море, утихомиривает бури, дает отдых и сон в печали. Любовь поет свою песню всем созданиям, которые живут и которые будут жить, усмиряя воинственность богов и людей».

Сначала медальон Стеллы, теперь это. Аббат постарался взять себя в руки. В этом совпадении нет ничего необычного. Медальон, который он купил для Терезы похож на многие другие. Существуют тысячи людей, которым тоже нравятся эти слова. Аббат узнал энергичный почерк доктора Крейна. Доктор выписал эти слова для сына, которого очень любил, или для жены. Граф де Кольбер вложил листок бумаги между страниц, из которых он выпал, и взгляд его упал на слова, слегка подчеркнутые в книге Захарией. «Бойся и будешь убитым». Аббат почувствовал то же, что ощутил, когда стоял в темном саду и глядел через окно на Стеллу, склонившуюся над шитьем в маленькой гостиной — он стыдился себя.

Аббат положил книгу на место и оглядел комнату. Он все больше привыкал к этой простой, обитой зеленым, каморке. Ему захотелось снимать ее постоянно, когда он распрощается с Девонширом и вернется в Лондон — снова работать до тех пор, пока не умрет за тех, кого доктор описал ему как «грязных, невежественных, злобных воров, убийц и проституток; кто оказывается лучшими из всех нас благодаря хорошим знакомствам». Это было иронией судьбы, что, найдя наконец в Девоншире любовь, дружбу и наслаждение, он должен немедленно покинуть его. Но ничего нельзя было поделать. Небо за домами окрасилось в бледно-розовый цвет, и в комнату проникли сумерки. Аббат зажег свечу и снова стал переводить и переписывать сказочную историю для Стеллы.

3

На следующий день он в наемной карете привез Майкла к себе и уложил в кровать с темно-красным покрывалом. Поскольку другой кровати в комнате не было, то сам аббат устроился на соломенном тюфяке на полу. Майкл бурно протестовал, но ничего не мог поделать с железной решимостью хозяина. Аббат заверил его, что он прекрасно спит в таких условиях.

— В армии я состоял на дипломатической службе, — объяснил он удивленному Майклу, который, подобно всем молодым людям, не мог представить себе этого старика молодым и энергичным, как он сам.

— И к тому же прошел революцию. Я научился спать в канаве, в стоге сена, на голом полу — где угодно. Дело просто в тренировке.

Аббат старался, очевидно, отдыхать как можно меньше. Когда Майкл засыпал, то последнее, что он видел, был аббат, пишущий за столом у окна, и свеча рядом с ним. Когда он просыпался, аббат уже уходил к мессе, и Майкл спокойно лежал и ждал, когда тот вернется со свежими булочками и маслом, которые всегда покупал по пути домой. Потом хозяйка принесет им крепкий горячий кофе, и они вместе выпьют его в тихой зеленой комнате.

Хотя в больнице Майкл вел себя очень буйно, теперь он изменился, несмотря на то, что был одержим желанием пойти к Захарии. Тихая комната успокаивала его, а бесконечная доброта аббата и появившаяся уверенность в том, что их дружба с Захарией перешла в новую фазу, сделали свое доброе дело.

Тот факт, что Захария чуть не убил его, вызывал в нем не возмущение, а напротив, глубокое уважение.

Те, кто могли убить его, Майкла Бурка, в справедливой драке, были храбрыми малыми. Но, если бы не Захария, он убил бы того негодяя, который чуть не удрал с его кошельком и «бычьим ревом». Захария видел это. Он знал, что Майкл был пьян, и ярость полностью овладела им. Захария спас его от многих отвратительных неприятностей в течение их дружбы, но никогда еще не вызволял его из такой мерзости, какой могло бы стать это убийство. Услуга, оказанная Захарией, его собственная благодарность, адское время, проведенное им в больнице, тот факт, что Захария все еще находился в Ньюгейте — все это касалось их дружбы, которая теперь представлялась рыжему мичману основанием, на котором он мог заново построить свою до настоящего момента беспорядочную жизнь. Майкл поклялся, что в будущем сделает все, чего захочет Захария, будет видеть вещи такими, какими видит их Захария. Образ мыслей молодого человека был прям так же, как и его поведение.

И этот старый аббат был таким же — мудрым и обходительным. Майкл понимал, что родиться таким невозможно. Этот покой наступает только после такой борьбы, о которой и подумать страшно. После этих непривычных ему мыслей Майкл пришел к заключению, что такие победители были и всегда будут очень редкими птицами, но остальной мир обязан распознать их и прислушаться к их словам… Он выбросит этот дурацкий «бычий рев» и поедет на Гентианский холм.

Но аббат настоял на том, чтобы Майкл сначала посетил своего опекуна, — это его обязанность. Перед этим он взял Майкла в Ньюгейт навестить Захарию. Смеясь, аббат наблюдал, как мальчики весело выкрикивали упреки в адрес друг друга. Майкл подпрыгивал, как собака, набрасывающаяся на своего хозяина, и его подвижный зад вертелся так, словно у него и впрямь был хвост. Изможденное лицо Захарии светилось такой радостью, что ужас этого места почти растворился в ней подобно туману, рассеивающемуся в лучах солнца.

Спустя два дня Майкл сел в дилижанс, следующий в Бат, губная гармошка, концертино и трещотка были бережно упакованы среди его рубашек, а «бычий рев» остался в хозяйской печке.

А еще через пять дней в кровати аббата вновь оказался юноша. На этот раз им был Захария. Судья сдержал свое слово. После чисто формального судебного процесса, а котором полицейские дали благоприятные показания, Захария был освобожден.

Три дня и три ночи он беспробудно спал, поднимаясь только тогда, когда его будил аббат, чтобы покормить. Юноша был настолько ошеломлен и одурманен сном, что не сразу понял, где он. Ему казалось, что он в своей комнате в отцовском доме на Гентианском холме с Томом Пирсом, и он был счастлив до блаженства. Но Захария почувствовал себя не менее счастливым, хотя и был немного удивлен, когда наконец пришел в себя и понял, где он и кто за ним ухаживает.

— Я не могу спать в вашей кровати, сэр, — была его мгновенная реакция.

— Ты будешь спать там, где я скажу, — коротко ответил аббат. — Майкл делал то, что ему говорили, и ты будешь тоже.

Захария улыбнулся и опять уснул, а аббат вышел купить баранины и овощей, чтобы хозяйка приготовила питательный бульон. Она совсем вышла из себя, узнав, что еще один больной юноша поселился в ее мансарде, и аббат теперь должен был сам ходить за покупками, чтобы успокоить ее, так же, как подметать пол и вытирать пыль в зеленой комнате. Он грустно улыбнулся себе, идя вдоль залитой солнцем улицы, неся в руке хозяйственную сумку и на минуту представляя себе взрыв хохота, которым встретил бы его доктор, если бы мог видеть его сейчас.