– Да, – отвечаю я.

– После этого, советник, вы можете подойти и попросить, чтобы я объявил перерыв. Вы объясните своему клиенту, что он не может покидать зал суда, пока не будет объявлен перерыв и ему не будет дано разрешение.

– Понятно, Ваша честь, – отзываюсь я.

– Что касается вашего третьего требования, я не буду использовать молоток в продолжение этого процесса. Но приглушать свет я не стану. Это затруднит работу бейлифов по поддержанию порядка. Надеюсь, наличие сенсорных перерывов компенсирует это, и я не возражаю, чтобы обвиняемый приглушал свет в комнате отдыха в задней части суда.

Джейкоб дергает меня за пиджак:

– Могу я надеть солнцезащитные очки?

– Нет, – коротко отвечаю я.

– Третье. Я сокращу судебные заседания. Мы разобьем процесс на три сорокапятиминутные сессии утром и две днем, с пятнадцатиминутными перерывами между ними. Завершать заседание мы будем каждый день в четыре часа пополудни. Полагаю, это вас удовлетворит, мистер Бонд?

– Да, Ваша честь.

– Я позволю матери обвиняемого сидеть за столом защиты, но общаться они могут только письменно, и их записки должны быть представлены суду во время каждого перерыва. Наконец, в отношении вашего требования, чтобы вопросы обвинения были прямыми и простыми, – говорит судья, – в этом я отказываю. Вы можете задавать сколь угодно короткие и простые вопросы, мистер Бонд, но у обвиняемого нет конституционного права указывать, какими образом штат будет вести дело со своей стороны. – Каттингс сует мое прошение в папку. – Надеюсь, вы удовлетворены, мистер Бонд?

– Конечно, – сдержанно отвечаю я, но про себя хожу колесом. Потому что все эти мелкие послабления и уступки дают больше, чем сумма их частей: присяжные неизбежно увидят, что Джейкоб отличается от обычных обвиняемых, от нас всех.

И его следует судить соответственно.

Спросонья чихаю.

Открываю глаза. Я нахожусь в розовой комнате, и нос щекочут перья. Резко сажусь на узкой маленькой постели и вспоминаю, где я, – в комнате одной из девочек. Тут есть подвесные мобили с блестящими звездами, горы мягких игрушек и розовый ковер с камуфляжным узором.

Я снова чихаю и тут только понимаю, что на мне розовое боа из перьев.

– Что за хрень! – ругаюсь я и снимаю его с шеи, а потом слышу хихиканье.

Свешиваюсь с кровати и вижу под ней младшую дочь моего отца, кажется, ее зовут Грейс.

– Ты сказал плохое слово, – говорит она мне.

– Что ты тут делаешь?

– А ты что тут делаешь? Это моя комната.

Плюхаюсь обратно на постель. После прибытия сюда и Разговора я спал, наверное, часа четыре. Неудивительно, что чувствую себя так дерьмово.

Девочка вылезает из-под кровати и садится рядом со мной. Она совсем маленькая, хотя я плохо разбираюсь в возрасте детей. На пальцах ног у нее фиолетовый лак, на голове – пластиковая тиара.

– Почему ты не в школе?

– Сегодня пятница, глупый, – говорит Грейс, правда, мне это ничего не объясняет. – У тебя такие большие ступни. Они больше, чем Леон.

Я раздумываю, кто такой Леон, но девочка берет в руки плюшевого свина и приставляет его к моей босой ступне.

Снятые с руки часы лежат на тумбочке рядом с книгой про мышку, которая была слишком робкой и никому не называла свое имя. Вчера перед сном я читал ее. Сейчас всего 6:42, но мы уезжаем рано. Нужно успеть на самолет.

– Ты мой брат? – спрашивает Грейс.

Я смотрю на нее. Очень стараюсь, но не вижу между нами ни малейшего сходства. И это очень странно, потому что мама всегда говорила мне, что я похож на отца. На заметку: теперь, когда я увидел его собственными глазами, могу сказать – это неправда. Я просто блондин, и только, а у всех остальных в моем доме темные волосы.

– Думаю, можно сказать и так, – говорю я девочке.

– Тогда почему ты не живешь здесь?

Я скольжу взглядом по комнате – на стене плакат с принцессой, в углу на столике фарфоровый чайный набор – и отвечаю:

– Не знаю, – когда настоящий ответ такой: «Потому что у тебя есть еще один брат».

Вот что случилось вчера вечером.

Я вышел из самолета и столкнулся со своими родителями – обоими, – они ждали меня за барьером в аэропорту.

– Какого черта?! – выпалил я.

– Вот и я о том же, – сухо сказала мать.

А потом не успела она сорвать на мне зло, как отец объявил, что мы поедем к нему домой и все обсудим.

По дороге он двадцать минут болтал о всяких пустяках, а я чувствовал, как глаза матери пробуравливают мой череп. Когда мы подъехали к дому, перед глазами промелькнула какая-то очень симпатичная женщина, наверное его жена, но отец тут же увел меня в библиотеку.

Там все новехонькое, совсем не как у нас дома. Одна стена целиком состоит из окон, диван черный, кожаный и весь из прямых углов. Такие интерьеры можно видеть в журналах, которые лежат на столиках в приемных у врачей, но едва ли вам захочется жить в такой обстановке. Наш диван обтянут каким-то красным грязеотталкивающим материалом, тем не менее пятно на нем есть – на подлокотнике, куда я однажды пролил виноградный сок. Молнии у двух чехлов на подушках сломаны. Но когда ты хочешь плюхнуться на него и посмотреть телик, о лучшем лежбище можно и не мечтать.

– Итак, – начал отец, показывая, чтобы я сел, – мне слегка неловко.

– Да.

– То есть у меня, вообще-то, нет особых прав читать тебе нотации, говорить, что побег из дома – это глупость. Что ты напугал мать до смерти. И я не стану объяснять тебе, что она рвет и мечет…

– Не нужно.

Он зажимает руки между коленями.

– Ладно, я думал об этом и не собираюсь тратить на это слова. – Отец смотрит на меня. – Я решил, ты приехал сюда, чтобы выговориться.

Я молчу. Он кажется мне таким знакомым, но это безумие, учитывая, что мы с ним беседуем дважды в год – на Рождество и мой день рождения. И все же, может быть, такое ощущение вызывают родные люди? Может быть, с ними есть шанс начать ровно с того места, на котором вы закончили общение, даже если с тех пор прошло пятнадцать лет?

Мне хочется рассказать ему, почему я здесь, – историю ареста Джейкоба, правду о том, как сам я вламывался в чужие дома, о звонке из банка, про который я ничего не сказал маме, потому что ей отказали в кредите под второй залог дома, – но слова застревают у меня в горле. Я давлюсь ими и уже совершенно не могу дышать; на глаза наворачиваются слезы, и в конце концов я выдаю нечто совершенно другое:

– Почему я ничего не значу?

Я хотел совершенно не этого. Хотел, чтобы отец увидел, каким я стал: ответственный молодой человек, который пытается спасти семью; хотел, чтобы он покачал головой и подумал: «Как же я облажался. Надо было остаться с ним, узнать его получше. Вон он какой вырос». Но вместо этого я лепечу что-то невнятное, из носа у меня течет, волосы упали на глаза, и я так устал, что вдруг совершенно лишаюсь сил.