Кто‑то опустился на стул напротив. Скрипнула старая заштопанная обивка. Поволоцкий молчал, не открывая глаз, стараясь продлить ещё хотя бы на мгновение импровизированный отдых.

— Александр… Саша…

Этот голос не мог прозвучать здесь ни при каких обстоятельствах. И все же – медик его слышал, если только это не была галлюцинация. Он вскинул голову, уронив на стол безвольные руки, и увидел её. Анну.

В резком электрическом свете её лицо казалось болезненным и угловатым, землистым от усталости. Потеки пота и пыли виднелись на висках и скулах. В комбинезоне химической защиты, с противогазом на поясе Анна Лесницкая казалась почти неотличимой от обычного солдата. Уставшая, почти некрасивая женщина, появившаяся там, где её быть не должно и не могло.

Самая прекрасная на свете…

— Ты живой, — прошептала она, положив на ладони Александра узкие длинные пальцы, кажущиеся невероятно тонкими по сравнению с широкими мешковатыми рукавами комбинезона.

Она не плакала и не улыбалась. Только смотрела на хирурга огромными, бездонными глазами, в которых читалось все – страх за любимого, тяготы возвращения, сумасшедшая радость.

Александр крепко сжал её руки своими широкими ладонями, стиснул с такой силой, будто только это пожатие связывало его с реальным миром.

— Да, — прошептал он в ответ. – Я живой.

Мы были смертны…

1991 год

Путь оказался долгим, гораздо дольше, чем он ожидал. Хотя, наверное, дело не в путешествии, а в самом путешествующем. Самолетом до Люблина, дальше на поезде до Варшавы, а затем монорельс – когда тебе без малого восемьдесят лет это уже не так легко, как в молодости (увы, теперь очень далёкой). Теперь даже комфортабельные кресла изнуряют тело больше, чем когда‑то – простые лежанки в военных дирижаблях.

Никто не молодеет, к сожалению.

За окном сменяли друг друга промышленные районы варшавского промышленного узла, небольшие селения, фермы. Маленькие леса, больше похожие на большие ухоженные парки. Странно было наблюдать за мирной жизнью из вагона быстро мчащегося монорельсового состава — люди в разноцветной одежде, автомобили… В памяти накрепко засели совсем другие пейзажи и картины – серые, хмурые пустоши, эвакуированные города, толпы беженцев, военная техника и усталые солдаты, идущие по разбитым дорогам.

Тридцать лет прошло, а как будто все случилось вчера. Стоит закрыть глаза, и прошлое становится близким, ощутимым, почти таким же реальным, как твердый подлокотник кресла в «сидячем» вагоне или лёгкое стеснение в груди.

Поволоцкий достал из кармана маленькую пластмассовую колбочку и вытряхнул на ладонь овальную таблетку. Положил её под язык и отправил колбу обратно, мимолётно улыбнувшись при взгляде на этикетку с золотыми буквами на черном фоне «Поставщик армии Его Величества. Вместе в труднейшие годы». Это давно стало чем‑то вроде семейной традиции – каждый раз, сталкиваясь с продукцией «Козинов и партнеры», супруги Поволоцкие переглядывались и, не сговариваясь, улыбались, вспоминая давний шестьдесят первый год и первое знакомство. К сожалению, лекарственные этикетки сопровождали Александра куда чаще, чем хотелось бы. С другой стороны, гораздо реже, чем могли бы, учитывая долгую напряжённую жизнь военного хирурга и разные жизненные коллизии.

Записанный на пленку голос сообщил из динамика, что через четверть часа поезд прибудет к конечной станции. Александр вытянул вперёд руки, пошевелил пальцами, притопнул ботинками по ворсистому искусственному покрытию на полу вагона. Хорошо быть восьмидесятилетним и достаточно здоровым для дальних самостоятельных поездок. Замышляя путешествие, Александр немало помучился, думая, как тактично сообщить многочисленной родне, что этот путь он должен проделать сам, в одиночестве. Но разъяснять, в общем, ничего и не пришлось.

Хорошо, когда тебя понимают.

Взгляд путника упал на рекламный плакат, вставленный в специальную рамку. За последние дни Поволоцкий видел его неоднократно, в самых разных вариациях. Новый визографический фильм в нескольких частях. Впрочем, теперь их называли «телесериалами». С красочного многоцветного рисунка на Александра смотрело хорошо знакомое лицо Ивана Терентьева.

Поезд замедлил ход, тихо зашипели пневматические тормоза. Большая часть пассажиров вышла на предыдущей остановке, в салоне осталось совсем мало людей. Проходя к выходу, медик пропустил вперёд совершенно лысого человека с военной выправкой и солидным набором орденских планок на груди. Тот кивнул, молчаливо благодаря за услугу.

Судя по желтоватой лоснящейся коже без пор, перчаткам и характерным дёрганым движениям, незнакомец когда‑то был страшно изувечен, получив сильнейшие ожоги, лишившись рук и ног. В нынешние времена искусственная кожа и биомеханические протезы были почти неотличимы от настоящих, но по какой‑то причине увечный не хотел или не мог пользоваться современными образцами.

На лацкане его куртки Поволоцкий заметил редкий значок — маленькая стилизованная ракета, расположенная горизонтально, и три языка пламени над ней. Знакомый символ. Знакомый и очень редкий – слишком мало осталось в живых тех, кто когда‑то надел форму с эмблемой танкоистребителей. Ещё у калеки оказался «георгиевский бант» наград, но почему‑то без самого первого, четвертой степени. Полных георгиевских кавалеров было меньше трех тысяч за всю войну. «Висла$1 — значит, они с Александром дрались где‑то рядом. Две «Отваги». «Крест заслуг». Кто‑нибудь из молодых энтузиастов военной истории по одному списку наград мог бы, наверное, вспомнить имя, фамилию и боевой путь героя…

Человек из прошлого, такой же, каким иногда чувствовал себя Александр. Каким был Терентьев, про которого теперь пишут книги и снимают фильмы — кинографические и «телевизионные».

Заслуги Ивана были слишком значимы, чтобы скрыть их обычными приемами сохранения государственной тайны. Терентьев много сделал для победы, стал известен, после излечения занимал весьма значимые посты, как в ходе войны, так и после неё. Скрыть его роль и происхождение казалось почти невозможным, поэтому «попаданец» был забыт, навсегда похоронен в тайных архивах, под грифом «Только для Его/Её Величества; хранить вечно». Вместо пришельца из иного мира в историю шагнул гениальный аналитик, резидент имперской военной разведки, работавший в западной Европе до вторжения Евгеники, отозванный на родину с началом войны, для ответственной штабной работы.

Естественно, что такая удивительная жизнь, полная приключений, да ещё с любовной историей Ивана и Ютты, привлекла внимание писателей и кинографистов. Это немало веселило самого «гения разведки», до самой его смерти в восемьдесят восьмом году. Даже самые совершенные, новейшие методы лечения, предоставленные Империей и Конфедерацией, оказались бессильны – организм, изнурённый ранениями, а так же многолетней работой на износ, просто исчерпал запас прочности и отказался служить дальше. Иван угас в течение трех месяцев, но до самого конца с пролетарской прямотой посылал подальше тех, кто пытался ему соболезновать. Как говорил сам Терентьев – пережить революцию, гражданскую смуту, две мировые войны, повидать социализм и империализм, уйти в отставку заместителем канцлера, обрести семью, увидеть внуков и умереть в твердой памяти и здравом рассудке – о чем жалеть? И в этом с ним трудно было спорить.