Может, мой собеседник считает, что значение теории Гарднера было несправедливо принижено? «Думаю, его идеи весьма актуальны, – оживился Рикард-Белл. – Но, наверное, не стоит вольно обращаться с термином “синдром родительского отчуждения”, нужно просто описывать клинические симптомы, которые мы наблюдаем, а затем оценивать степень отчужденности, о которой говорил Ричард Гарднер. Мне кажется, было бы полезно устанавливать, насколько «отчужден» ребенок – слабо, умеренно или сильно. Это поможет суду принять правильное решение». Позднее я написала Рикарду-Беллу электронное письмо, чтобы уточнить, использовал ли он в своих заключениях напрямую термин «синдром родительского отчуждения», на что он ответил: «Если я видел отчуждение, я описывал его, но старался избегать навешивания ярлыка, хотя иногда называть вещи своими именами бывает полезно. Но сейчас этот термин вызывает слишком много споров… Идеи Гарднера хороши как ориентир, а синдром как понятие можно употреблять, ссылаясь на соответствующую литературу. При этом стоит отметить, что данный синдром – все-таки не диагноз. В этом основная суть критики, которой он подвергался. Не стоит говорить о нем как о расстройстве, он таковым не является».

Я пыталась уточнить у Джона Фоулкса, заместителя главного судьи Семейного суда, предъявляют ли вообще какие-то особые требования к экспертам, которые готовят заключения по делам об абьюзе. Тот усмехнулся и сказал, что я неправильно ставлю вопрос. «Суть не в минимальных базовых стандартах. Если ты хочешь поставить зубные коронки, ты не обращаешься к плотнику». После чего судья Фоулкс добавил, что все эксперты должны иметь профессиональную квалификацию, чтобы их мнение было принято судом.

Однако если у психиатра нет специфических знаний, позволяющих ему разбираться именно в вопросах сексуального насилия над детьми и домашнего насилия, не означает ли это, что суд как раз и обращается «к плотнику с зубной болью»? Если человек специально не изучал особенности абьюза в семье (многие из которых контринтуитивны), как он может считать себя профессионалом в этой области и консультировать тех, кто обеспечивает торжество закона?

Я высказала это возражение судье Фоулксу, что его очень раздосадовало. «Мадам, вы слышали то, что я только что сказал?» После короткой перепалки он все же отметил: «Думаю, что минимальное требование состоит в том, чтобы у человека был диплом психолога или психиатра. А в некоторых случаях достаточно подготовки… социального работника».

Недостаток знаний у экспертов волнует как минимум одного судью, работающего в системе семейного законодательства. Федеральный судья Мэтью Майерс пишет в своем докладе 2013 года о том, как проходят проверку обвинения в сексуальном насилии над ребенком: «Те, кто готовит экспертные заключения для Семейного и федерального судов Австралии, редко имеют достаточную подготовку, необходимые знания и навыки, чтобы адекватно проводить экспертизу». [39]

* * *

Конфликты, которые доходят до Семейного суда, становятся для родителей серьезной проверкой на прочность. Фактически испытывается их способность бороться за собственных детей. Процесс выматывает физически и эмоционально, да и стоит дорого. Требуется много работать над построением защиты, собирать документы – на одни экспертизы и заключения специалистов могут уходить тысячи долларов. Для некоторых матерей и отцов вопрос защиты ребенка просто упирается в деньги. Если их не хватает или перекрыта возможность подавать апелляцию на неправосудный вердикт, ничего не остается, как подчиниться приговору. Далее уже не предполагается никаких формальных процедур: никто не проверяет, хорошо ли ребенку там, где суд предписал ему жить, находится ли он в безопасности во время визитов родителя, разрешенных судом. Если согласно ордеру его отправили под опеку абьюзера, такой недостаток надзора обращается дьявольской ловушкой.

Алексу было шесть лет, когда по судебному распоряжению его забрали у матери, Эмили[156], и перемесили на постоянное жительство к отцу. Это произошло после того, как женщина выступила в Семейном суде против мужа с обвинениями в сексуальном насилии. Решение было принято, несмотря на то что судья прекрасно знал: две бывшие жены этого человека также обвиняли его в домогательствах к их маленьким детям. «Предписание судьи лишило меня детства», – признался Алекс, когда мы беседовали с ним в 2015 году (к тому времени ему исполнилось 14). Сколько он себя помнит, мальчик подвергался регулярному физическому и эмоциональному абьюзу со стороны отца. По словам пострадавшего, это происходило так часто, что даже трудно выделить один конкретный эпизод.

«Однажды я чистил зубы, а он зашел в ванную и вдруг ни с того ни с сего дал мне пощечину». Алекс говорит, что много раз пытался рассказывать разным людям, что с ним происходит, но никто ему не верил. «Я был тогда слишком мал», – сокрушается он. В 2013 году Алекс нарушил решение суда и сбежал к матери. Он угрожал, что покончит жизнь самоубийством, если его заставят вернуться обратно. Когда отец подал заявление на возвращение ребенка, судья попросил еще одного эксперта дать оценку выдвигаемым мальчиком обвинениям. Этим экспертом стал тот же доктор Икс, который делал заключение по делам Сандры и Тины. Он пришел к выводу, что «суицидальные мысли» Алекса вызваны стрессом. Психиатр не верил, что ребенок действительно хочет умереть, и рекомендовал судье водворить его обратно в дом отца. А для того чтобы они с сыном могли наладить эмоциональный контакт, посоветовал на месяц полностью запретить подростку контакты с матерью. Если ребенок сбежит снова, то за это, по мнению доктора, «должна отвечать мать, и наказание может даже предполагать лишение свободы». Действуя согласно этому совету, суд распорядился, чтобы полиция забрала Алекса и вернула отцу, а на общение с матерью действительно наложили запрет сроком на месяц. «Я много думал, как же все это могло произойти со мной? – недоумевает Алекс. – Никто не прислушивался к моим словам, ни в школе, ни в каком другом месте. Возникало неприятное ощущение, что никто мне не поможет, кроме меня самого».

На следующее утро после решения суда Алекс вместо того, чтобы пойти в школу, сел на поезд и поехал к старшему брату. Вместе с ним они отправились в полицию. «Там нас встретил очень хороший офицер, который сказал, что поможет, чем сможет… Но он ничего не мог», – рассказал мне подросток. Судя по полицейскому рапорту, в 20.30 отец мальчика прибыл в участок с ордером суда. «Меня фактически выволокли из здания, посадили в машину и отвезли в его дом», – вспоминает Алекс. Три дня подряд после этого мальчик прибегал в полицию, и каждый раз его водворяли к отцу. «Они не могли идти против решения Семейного суда. Даже полицейские, – полицейские! – были не в состоянии меня защитить». Через две недели Алекс снова сбежал, опять пришел в отделение и заявил о физическом насилии над ним. На этот раз стражи порядка все-таки обратились в суд с просьбой о временном защитном ордере, ограждающем ребенка от агрессора. В органах опеки сохранился отчет, в котором сказано, что мальчик «весь дрожал и плакал, когда рассказывал о том, как жил с папой».