Прокурор мучительно думал о том же. Но в отличие от судьи его не волновало при этом, о чем подумают дети, горожане, коллеги по работе. Виталий Титович резонно просчитал, что продолжение линии Добровольского может – так или иначе – привести к заказчикам этого суда, тем самым заказчикам, кому он с упорной регулярностью звонил за инструкциями. Нет уж, лучше промолчать.

«Жаль, что нет здесь Багрянского», – поймал себя на мысли Духон, восхищенный изворотливостью адвоката, который безупречным маневром вывел этого несчастного, утонувшего в горе и в паутине, валдайского опекуна. Багрянский бы оценил по достоинству свою интригу. Чем не роман?

– Таким образом, – продолжил Бахтин, – считаю, что обвинение против моего подзащитного утрачивает силу. На основании этого защита требует оправдательного приговора.

Бахтин налил себе из графина воды и выпил. Он еще не сказал всего, что хотел сказать, но пока так и не решил, где поставить точку. Как поступить дальше? Опрокинуть весь этот мутный городишко еще одним зубодробительным сообщением о том, что все это издевательство над двумя молодыми людьми задумано лишь потому, что их земляк оказался наследником богатого русского рода? Что кому-то пришло в голову «распилить» чужой пирог, прикрываясь радением за государственные интересы.

– Поступайте, Борис Фиратович, как сочтете нужным, – сказал ему накануне Духон, когда они остались одни. – Господин Тьерри категорически против того, чтобы вспоминать о наследстве и всей грязи вокруг него. Я же не могу взять на себя моральную ответственность советовать что-либо в создавшейся ситуации. Никак не могу понять, если всё, что знаем мы, станет достоянием гласности, будет ли это полезным уроком хотя бы для одного человечка, не говоря уже об обществе? Решайте сами, если нельзя будет без этого обойтись.

«Духон не хочет, – понял Бахтин. – Может, потому, что дал обещание кому-то? А может, он действительно прав?»

– У меня все, ваша честь, – закончил адвокат и тяжело опустился на свое место.

– Спасибо. Теперь у меня имеются вопросы. Потерпевшая, – обратилась она к Насте, – вы хорошо уяснили суть того, что только что заявил защитник гражданина Сироткина? Мне важно в этом убедиться, прежде чем принять какое-либо решение.

Настя молчала. Слова судьи, речь Бахтина доносились до нее будто бы издалека. Кажется, он сказал, что Насти Уфимцевой не существует на свете. Значит, Настя Уфимцева умерла... Как умерла та малюсенькая сестричка Димки, которой было почти столько же, как сейчас их Оксанке. Какой ужас! Меня больше нет. Зато есть эта незнакомая женщина, Анастасия Сальникова, она из другого мира, она никогда не встречалась с Димой, она не знает, что такое любовь, и у маленькой Оксаны больше нет матери. Нет, это невозможно понять и переварить. Господи, за что такие мучения?! Пожалуйста, освободи меня от них. Спаси, Господи! Мне теперь легко и просто, потому что я никто, меня нет, и на душе спокойно и хорошо. Никто теперь не сможет издеваться надо мной, мучить меня, похотливо тискать противными, гадкими руками, потому что плоть моя отныне безымянна...

– Уфимцева, простите, Сальникова, вы ответите наконец? – Зуева теряла терпение. – Господин Бахтин только что сообщил суду, что у вас все хорошо. Вы можете спокойно выходить замуж за Дмитрия Сироткина, у вас законный ребенок... Вы это понимаете?

Настя по-прежнему молчала, но лицо ее вдруг разгладилось, на нем расцвела блаженная улыбка. Зуева вопросительно взглянула на Бахтина: что-то явно было с девушкой не так. Добровольский деликатно потрепал Настю за плечо, и она, как мешок, свалилась ему на колени. Дима соскочил со сцены и, наплевав на охранников, которые давно уже его и не охраняли, бросился в партер.

До окончания регистрации на рейс Москва–Париж оставалось около сорока минут. Толпившиеся в очереди пассажиры с любопытством поглядывали на небольшую группу людей, у которых не было ни громоздких тележек для чемоданов, ни самих чемоданов. И еще: они никуда не спешили.

В пожилом, элегантном мужчине, стоящем в центре группы, несмотря на то, что он свободно говорил по-русски, по каким-то едва уловимым деталям угадывался иностранец. Скорее всего, он был французом – только они умеют так повязать на шею яркий шелковый шарф и не выглядеть при этом чересчур экстравагантными.

Рядом с ним скромно стояли молодые люди – девушка и юноша, который на руках держал веселую суетливую малышку, беспрестанно корчившую смешные рожицы солидным мужчинам, окружившим эту совсем юную чету.

Молодые в отличие от мужчин, казалось, только что прибыли из глухой российской глубинки: их одежда была незамысловата, но чиста и опрятна.

Юноша, который был откровенно хорош лицом, имел, как видно, от природы благородную осанку. Его же спутница выглядела несколько стеснительной и, хотя разговор явно вертелся вокруг молодой четы, не вступала в беседу, а лишь скромно, блаженно улыбалась. Судя по слегка раздавшейся фигуре, она ожидала еще одного ребенка. Она принадлежала к тем неброским представительницам прекрасного пола, на которых хочется лишний раз задержать взгляд, чтобы зафиксировать их в памяти и при этом пожалеть, что ты не художник, способный перенести на холст неуловимые флюиды первозданной женственности, исходящие от будущей матери.

Еще четверо мужчин, стоявших рядом, хотя и поддерживали разговор, но явно скучали.

Лишь один из них – гладко выбритый, с аккуратно подстриженными светлыми усами, с редкими остатками былой шевелюры – постоянно острил и давал советы молодым, как им жить. Остальные вежливо улыбались его добродушным шуткам. Другой – высокий, импозантный, уже изрядно седеющий брюнет, важно внимал происходящему и всем своим видом показывал, что он, именно он, причастен к чему-то чрезвычайно важному, происходящему в данный момент в этом международном аэропорту. Еще один из этой компании – весьма колоритный персонаж – явно только что сбежал из больницы. Голова его была перебинтована, загипсованная рука висела на перевязи, а одежда, которую он на себя напялил, видимо, собиралась всей больничной палатой, которую он покинул явно без разрешения врачей. Зато всем своим видом этот стареющий седой чудак демонстрировал бесконечное счастье и радость. Последний провожавший внешне был наиболее неприметен, и не только из-за своего маленького роста. Просто у него не было никаких особых примет. Таких охотно берут в разведчики. Разве что пустой мундштук, который он держал в зубах, выдавал в нем заядлого в прошлом курильщика, которого, судя по худому, землистого цвета лицу, доконали сердечные болезни.

Невольно напрашивался вопрос: что связывает между собой столь непохожих людей, выделяющихся даже на фоне пестрой публики, которой изобилуют все крупные порты мира?

Лишь один человек знал точный и болезненный ответ на этот вопрос. Он стоял на втором этаже, за колонной, между суши-баром и киоском с малеванными сувенирами, олицетворяющими, по мнению изнемогающих от творческого зуда производителей и пронырливых продавцов, исконный русский дух, и с нетерпением дожидался, когда наконец пассажиры рейса Москва–Париж пройдут на посадку. На руках у него тоже был билет на этот рейс, но в последний момент банкир Антон Иванович Островцов принял решение не лететь. Достаточно, что сопровождать молодых людей с ребенком и француза полетит его человек.