виде проекции, только когда не осознается его связь с эго-личностью. По этой причине гипотезу желаний следует отбросить.

650 Отшельники стремились достичь духовного опыта и для того умерщвляли в себе земного человека. Вполне естественно, что оскорбленный мир инстинктов реагировал на это стремление неприличными проекциями; но и духовное откликалось проекциями положительного характера – совершенно неожиданно для нашего научного мышления. О духовном вовсе не забывали; напротив, его взращивали с величайшим благоговением посредством молитвы, медитаций и прочих духовных упражнений. Согласно нашему предположению, оно не должно было поэтому нуждаться в компенсации; его односторонность, побуждавшая к умерщвлению тела, уже компенсировалась бурной реакцией инстинктов. Тем не менее спонтанное появление позитивных проекций в виде сверхъестественных образов воспринималось как благодать, как божественное откровение; более того, оно было таковым, если судить по содержанию видений. С точки зрения психологии эти видения тождественны по своему воздействию видениям, которые вызываются отринутыми влечениями, несмотря на тот неоспоримый факт, что подвижники старались всячески развивать в себе духовность. Они не умерщвляли духовного человека и потому не нуждались в компенсации в этом отношении.

651 Если перед лицом этой дилеммы мы цепляемся за доказанную истинность теории компенсации, то придется сделать парадоксальное умозаключение: вопреки видимости обратного, духовное положение отшельника сродни на самом деле состоянию неполноценности, которому нужна соответствующая компенсация. Подобно тому, как физический голод утоляется, по крайней мере метафорически, лицезрением вкусной еды, так и голод души утоляется через сверхъестественную образность. Но не так-то просто понять, почему душа отшельника должна страдать от «голода». Он посвящает всю свою жизнь тому, чтобы заработать panis supersubstantialis, «хлеб сверхсущий», который один способен утолить его голод; кроме того, в его распоряжении имеются вера, вероучение и благодать церкви. Чего же ему в таком случае недостает? У него есть как будто все, но факт остается фактом: он этим не питается, его неутолимое желание остается неудовлетворенным. Очевидно, что ему не хватает фактического и непосредственного восприятия духовной реальности, какой бы та ни оказалась. Представляется ли этот опыт более или менее конкретно или символически – не слишком важно. Он вовсе не ожидает физической осязаемости какой-либо земной вещи; он взыскует, скорее, возвышенной неосязаемости духовного видения. Этот опыт сам по себе компенсирует бесплодность и пустоту традиционных форм богопочитания, и поэтому отшельник ценит его превыше всего. Его взору предстает нуминозный, внешний по отношению к человеку образ, столь же реальный и «действенный» (потому что «воздействует» на него), как и иллюзии, сотворяемые отвергнутыми влечениями. При этом отшельник желает познать духовное из-за реальности и спонтанности последнего в той же мере, в какой нежелательны для него иллюзии чувств. Пока нуминозное содержание может так или иначе использовать традиционные формы, нет причин для беспокойства. Но когда эти формы выдают свою архаичность, принимая необычные и неприятные свойства, все становится сомнительным до патологии. Отшельник начинает гадать, а вправду ли они менее иллюзорны, чем заблуждения чувств. Может случиться даже так, что откровение, первоначально воспринятое как божественное, впоследствии подвергнется осуждению как дьявольский обман. Критерий различения здесь – только и исключительно традиция, а не реальность или нереальность, как в случае с реальной и иллюзорной едой. Видение – явление психическое, как и его нуминозное содержание. Дух отвечает духу, тогда как при голоде на потребность в еде отзывается галлюцинация, а не настоящая еда. В первом случае платят, образно выражаясь, наличными, а во втором случае – необеспеченным чеком. Одно решение пригодно, другое же таковым считать нельзя.

652 Но в обоих случаях структура явления будет одинаковой. Физический голод нуждается в настоящей еде, а духовный голод нуждается в нуминозном содержании. Такие содержания по своей природе архетипичны и всегда выражаются в облике «естественных» откровений, ибо христианский символизм, как и все прочие религиозные идеи, зиждется на архетипических моделях, восходящих к доисторическим временам. «Целостный» характер этих символов охватывает всевозможные человеческие устремления и влечения, как бы подкрепляя нуминозность архетипа. Вот почему в сравнительном религиоведении мы столь часто встречаем религиозные и духовные проявления, связанные с проявлениями сексуальности, голода, агрессивности, власти и т. д. Особенно плодотворным источником религиозной символики выступает влечение, которому в конкретную эпоху и в конкретной культуре придается наибольшее значение: это то, что сильнее всего заботит человека. В некоторых обществах голод ставится выше секса, в других – наоборот. Наша культура озабочена не столько пищевыми табу, сколько сексуальными ограничениями. В современном обществе они стали играть роль уязвленного божества, которое огрызается во всех областях человеческой деятельности, включая психологию, где «дух» сводится к сексуальному вытеснению.

653 Впрочем, от частичного толкования символики с точки зрения сексуальности отмахиваться все же не стоит. Если стремление человека к духовной цели лишено подлинности, если это всего лишь результат определенного общественного развития, то объяснение по принципу пола кажется наиболее подходящим и наиболее приемлемым для разума. Но даже если мы придаем стремлению к целостности и единству характер подлинного влечения и будем обосновывать свои выводы преимущественно этим принципом, все равно сохранится тесная связь между половым инстинктом и стремлением к целостности. Не считая религиозного чувства, нет ничего столь же спорного для современного человека, как секс. Еще можно с чистой совестью добавить, что этот человек поглощен жаждой власти. В каждом отдельном случае все решается в зависимости от темперамента и субъективных пристрастий. Но не подлежит сомнению то обстоятельство, что важнейший из основных инстинктов, религиозный инстинкт целостности, играет в современном сознании наименее заметную роль, ибо, как показывает история, это влечение лишь величайшими усилиями и с постоянными отступлениями избегает заражения двумя другими основными инстинктами. Указанные инстинкты постоянно взывают к общеизвестным повседневным фактам, зато влечение к нечестивости требует для своего проявления более дифференцированного сознания, требует вдумчивости, рефлексии, ответственности и многих других добродетелей. Поэтому оно не годится для относительно бессознательного человека, подвластного естественным побуждениям: заключенный в знакомый мир, тот держится за обыденное, очевидное, возможное и коллективно значимое, использует в качестве девиза: «Мыслить трудно, пусть же судит большинство!»[394] Когда что-то, на первый взгляд сложное, необычное, загадочное и проблематичное, удается свести к чему-то обыденному и банальному, такой человек испытывает несказанное облегчение, особенно когда решение кажется ему самому удивительно простым и несколько забавным. Проще и удобнее всего объяснять все на свете посредством полового влечения и влечения к власти; подобные объяснения доставляют рационалистам и материалистам плохо скрываемое удовлетворение: еще бы, они ловко устранили умственно и морально неудобное затруднение – и могут сверх того наслаждаться ощущением, что выполнили полезную просветительскую работу, которая освободит человека от ненужного морального и социального бремени. Тем самым они вправе притязать