имели бы ни металлургии, ни машиностроения, ни тракторов и автомобилей, ни авиации и танков…

И. Сталин[1953]

Именно большой активный торговый баланс позволял царской России привлекать иностранные Капиталы: с 1885 г. Россия имела устойчивый профицит торгового баланса, а к 1913 г. ее экспорт вырос в 3,2 раза. Одни эти данные, отмечал в своем популярном отчете французский экономист Э. Тэри, объясняют «стабильность обмена и постоянное улучшение внешнего кредита России, ибо средний излишек годового экспорта, который она показывает, достаточно велик, чтобы покрыть тяготы иностранного долга и промышленного дефицита»[1954].

С началом индустриализации 1930-х гг. значение экспорта, в целях получения валюты, возросло многократно, причина этого заключалась, как в ее темпах, так и в том, указывали специалисты, что «80–85 % вложений в активную часть основных производственных фондов, созданных у нас в период индустриализации, т. е. основная часть машин и оборудования предприятий, построенных… в это время, приходится на долю импортированной, ввезенной из-за рубежа техники»[1955].

«Наши заводы, наши шахты, наши фабрики теперь вооружены такой прекрасной техникой, которой ни одна страна не имеет…, — отмечал в 1935 г. нарком тяжелой промышленности С. Орджоникидзе, — Откуда же мы ее взяли? Мы покупали у американцев, у немцев, у французов, у англичан самые усовершенствованные машины, самые последние достижения мировой техники, и этим вооружили свои предприятия»[1956].

Вот один из примеров советской программы заказов: «Трактора и запчасти на — 67 млн. долл. Комбайны на — 15 млн. долл. Специальное оборудование для нефтепромышленности (крэкинги, буровые станки, компрессоры, буровой инструмент) в сумме — 25 млн. долл. Готовые железные конструкции по типу заказанных для Сталинградтракторстроя в сумме — 10 млн. долл. Фасонное железо, специальная сталь, трубы и пр. на — 26 млн. долл. Специальное оборудование для Челябинского и Харьковского тракторных заводов, для Нижегородского автомобильного завода, специальное оборудование для металлургических заводов в Магнитогорске, Запорожье и Кузнецке. Всего на общую сумму — 62 млн. долл. Итого: 200 млн. долл…

Переговоры должны вестись на следующей базе: срок кредита — 4–5-ти летний. Платежи начинаются через 12 месяцев после поставки с равномерным погашением в остальные 4 года. Стоимость кредита установить не выше 7 % годовых»[1957]. Любой иностранный кредит строится на возможности должника покрывать его конвертируемыми ценностями, т. е. экспортом.

Но мировой экспорт, с началом Великой Депрессии, рухнул, вместе с ним упали и, едва начавшиеся восстанавливаться объемы внешней торговли СССР (Таб. 21). Падение мировых цен привело к резкому сокращению доходов от традиционных для России источников валютных ресурсов, что хоронило все надежды не только на ускоренную индустриализацию, но даже на сохранение существующего индустриального уровня. В этих условиях правительство было вынуждено срочно искать новые источники валюты:

Таб. 21. Внешняя торговля России/СССР, в % от среднего за 1909–1913 гг.[1958]

Лесоэкспорт

Трест «Северлес» был создан, по указанию Ленина в августе 1921 г., в целях получения валюты, без которой «восстановить нашу промышленность сколь-либо серьезно мы не сможем»[1959]. Роль лесоэкспорта еще более возросла с началом Первой пятилетки: «Нам нужно именно в эти годы, во что бы то ни стало, двинуть разработку лесов как можно более усиленным темпом», указывал в 1929 г. Куйбышев, «Эта задача крайне трудна» и выполнима только «в том случае, если действительно будет напряжена вся воля и энергия всех организаций»[1960]. В 1936–37 гг., лесоэкспорт давал четверть всей валютной выручки страны, т. е. больше чем вывоз хлеба и нефтепродуктов вместе взятые[1961].

Половина всего лесоэкспорта уже в 1920-х гг. приходилась на Архангельскую область[1962]. На Первую пятилетку была поставлена задача, увеличить экспорт лесопродукции почти в 5 раз! Местные специалисты отвечали, что для заготовки и переработки такого количества леса даже не на всей территории Северного края и даже путем решительного отказа от сколько-нибудь правильного ведения хозяйства… потребуется 145 млн. рублей, но на 1929/1930 годы (половину этого срока) было отпущено только 22 млн. руб. В столь короткий срок нельзя колонизировать край (потребовалось бы, даже при условии интенсивной механизации увеличить привозную рабочую силу более чем в 10 раз, а крестьян с лошадьми еще в большее число раз)[1963].

Представление об отсталости России в вопросе деревообработки наглядно давали объемы экспорта: в середине 1920-х гг. Швеция вывозила на внешний рынок свыше 1,5 млн. стандартов, Финляндия — свыше 1 млн., а Россия — 0,5 млн.[1964] Еще более показательным являлось сопоставление объемов потребления древесины для целлюлозной и писчебумажной промышленности (Гр. 22).

Гр. 22. Потребление древесины для целлюлозной и писчебумажной промышленности на одного жителя в конце 1920-х годов, фунтов[1965]

Тем не менее, в условиях отсутствия средств и фантастических планах, колонизация началась. О ее масштабах говорил тот факт, что к 1934 г., по сравнению с 1913 г., население города Архангельска увеличилось в 5 с лишним раз, с 43,4 до 225,8 тыс. человек[1966]! Что превышало численность населения всех городов мира вместе взятых севернее 64-ой параллели. Во время индустриализации Советская Россия, отмечают американские историки Ф. Хилл Ф. и К. Гэдди, «на самом деле построила города, которые больше и холоднее, чем какие-либо еще в мире»[1967]!

В результате привлечения крестьян из сел северных областей на заготовку леса, строительство огромных лесозаводов (только один из них № 17, запущен в 1932 г., давал столько же пиломатериалов, сколько все 26 лесозаводов дореволюционного Архангельска) и целлюлозно-бумажного комбината, северные деревни оказались без работников. Как следствие, не было заготовлено ни сено, ни другая сельхозпродукция, от бескормицы уже в начале осени был зарезан почти весь скот, а в конце 1932 г. на Севере начался голод: «Больше половины трудоспособной силы нашего колхоза, — сообщал о его причинах председатель А. Паршев, — находилось на лесозаготовках… На зиму остались без сена и хлеба…»[1968].

Картины голода в Северном крае в 1933 г. передавали местные сводки ОГПУ: «Грузчиками лесозавода № 18 вылавливались из воды кухонные отбросы, выброшенные моряками датского парохода «Дана»…, «капитан и штурманы парохода «Ханна Корд» бросили рабочим испорченные орехи, которые последние подбирали под издевательский смех команды парохода и т. д…» При этом многие иностранные моряки делились продуктами с портовыми рабочими[1969].

Вспоминая о Вологде 1933 года, В. Тендряков писал: у «вокзального здания… сквозной березовый скверик. В нем прямо на утоптанных дорожках… валялись те, кого уже не считали людьми… Одни из них — скелеты, обтянутые темной, морщинистой, казалось, шуршащей кожей, скелеты с огромными, кротко горящими глазами… Больше всего походили на людей те, кто