— Друг мой, — сказал кавалер, — я уже знаю о твоей сообразительности и порядочности. Хочешь, я возьму тебя в услужение?

— Это невозможно, — ответил я. — Я рожден дворянином и не могу исполнять обязанности слуги. Я добровольно избрал положение нищего, ибо положение это никому не приносит бесчестья.

— Отменно сказано! — воскликнул кавалер — Вот ответ, достойный настоящего кастильца. Скажи мне, что я могу для тебя сделать?

— Сеньор кавалер, — ответил я, — я люблю своё положение, так как оно вполне достойное и дает мне средства к существованию, но признаюсь тебе, что кухня у нас не наилучшая. Поэтому, если ты, сеньор, пожелаешь мне позволить, чтобы я ел с твоими людьми, я буду считать это величайшим для себя счастьем.

— С превеликой охотой, — сказал кавалер, — В дни, когда я принимаю у себя женщин я обычно отсылаю слуг, и если твоё дворянское происхождение позволило бы тебе прислуживать нам за столом…

— Как только ты, сеньор, будешь со своей возлюбленной, — ответил я, — я с удовольствием смогу вам прислуживать, ибо, становясь полезным тебе, я облагораживаю таким образом мой поступок.

Сказав это, я попрощался с кавалером и отправился на улицу Толедо. Спросил там, где дом сеньора Авадоро, но никто не смог мне ответить. Тогда я спросил, где дом Фелипе дель Тинтеро Ларго. Мне показали балкон, на котором я увидел человека важного вида, покуривающего сигару, и, как мне почудилось, пересчитывающего черепицы двускатной кровли дворца герцога Альбы. Голос крови живо заговорил в моём сердце, но одновременно поразило меня и то, что природа наделила моего отца таким избытком важности, между тем как столь малую дозу оной уделила его сыну. Я полагал, что лучше было бы, если бы эта важность была разделена поровну между нами обоими, однако мне пришло в голову и то, что нам, смертным, надлежит за все благодарить господа, и, ограничившись этим соображением, я возвратился к приятелям-попрошайкам. Мы отправились отведать сосисок у торговки, которые так пришлись мне по вкусу, что я совершенно забыл про обед у кавалера.

Под вечер я заметил обеих женщин, входящих в его дом. Видя, что они остаются там довольно долго, я пошел узнать, не требуются ли мои услуги, но как раз в эту минуту они выходили. Я прошептал несколько двусмысленных слов той, что была красивее, и она вместо ответа легонько ударила меня веером по лицу. Час спустя ко мне подошел молодой человек надменного вида; на плаще его был вышит мальтийский крест.[199] Прочая его одежда выдавала в нём путешественника. Он спросил меня, где живет кавалер Толедо. Я ответил, что могу его проводить. Мы не нашли никого в прихожей, посему я толкнул дверь и вошел с ним вместе.

Кавалер Толедо необычайно удивился.

— Что я вижу, — вскричал он, — это ты, мой милый Агиляр?

Ты приехал в Мадрид, как же я счастлив этим! Ну что там делается, на Мальте? Что поделывает великий магистр, великий командор, приорновициата? Дорогой друг, дай мне тебя обнять!

Кавалер Агиляр отвечал на эти дружеские излияния с такой же нежностью, однако с гораздо большей важностью. Я догадался, что друзья захотят поужинать вместе. Нашел в передней столовые приборы и побежал за ужином. Когда стол был уже накрыт, кавалер Толедо приказал принести из винного подвала две бутылки шипучего французского вина. Я выполнил его приказание и раскупорил бутылки.

Между тем друзья беседовали, перебирая множество общих воспоминаний; после чего Толедо произнес такие слова:

— Я не понимаю, каким образом, мы, наделенные совершенно противоположными характерами, можем находиться в столь тесной дружбе. Ты обладаешь всевозможными добродетелями, я же, если не считать любви к тебе, наверно, самый гадкий человек на свете. И в самом деле, слова эти я доказал тем, что до сих пор ни с кем не подружился в Мадриде и ты по-прежнему единственный мой друг. Но, правду сказать, я не столь постоянен в любви.

— Так ты по-прежнему придерживаешься тех же взглядов на женщин? — прервал Агиляр.

— Не вполне, — возразил Толедо. — Раньше я как можно скорее бросал одну любовницу ради другой, теперь же я убедился, что таким образом теряю слишком много времени, и обычно вступаю в новую связь прежде, чем порву с первой, в то время как присматриваюсь уже к третьей.

— Так, — изрек Агиляр, — ты все ещё не отрекся от прежнего легкомыслия?

— Нет, — отвечал Толедо, — я только боюсь, чтобы легкомыслие меня не покинуло. В характере мадридских женщин есть нечто настолько назойливое и неотвязное, что нередко человек невольно становится гораздо более нравственным, нежели сам того желает.

— Я не вполне понимаю твои слова, — сказал Агиляр, — однако в этом нет ничего удивительного, наш орден военный и в то же время духовный; мы даем обет, как монахи и священники.

— Конечно, — прибавил Толедо, — или же как женщины, которые клянутся в верности мужьям.

— И кто из нас знает, — молвил Агиляр, — не ждет ли их за нарушение клятвы грозная кара на том свете?

— Друг мой, — сказал Толедо, — я верую во все то, во что должен веровать христианин, но мне кажется, что здесь происходит известное недоразумение. Как же это, черт возьми, ты хочешь, чтобы жена оидора Ускариса жарилась в огне в течение всей вечности, если она провела со мной нынче один только час?

— Вера учит нас, — молвил Агиляр, — что есть иные места покаяния.

— Ты имеешь в виду чистилище, — возразил Толедо. — Я прошел через него, когда влюбился в эту дьявольскую Инезию из Наварры, поразительнейшее, капризнейшее и ревнивейшее создание, какое я когда-либо встречал в своей жизни; но я с тех пор навеки зарекся связываться с театральными богинями. Впрочем, я заболтался, а ты не ешь, не пьешь; я осушил всю бутылку, а твой бокал ещё полон. О чем ты размышляешь? О чем ты так задумался?

— Я думал, — сказал Агиляр, — о солнце, которое я видел сегодня.

— Я не вправе тебе противоречить, — прервал Толедо, — ибо я тоже видел его.

— Я думал также, — прибавил Агиляр, — о том, увижу ли я его завтра.

— Не сомневаюсь в этом, конечно, если не будет тумана.

— Не зарекайся, ибо, быть может, ты не доживешь до завтрашнего дня.

— Я должен признаться, — сказал Толедо, — что ты привозишь с Мальты мысли не слишком отрадные, в особенности для застольной беседы.

— Человек всегда уверен в смерти, — прервал Агиляр, — но никогда не знает, когда пробьет его последний час.

— Ну так слушай, — сказал Толедо, — признайся, от кого ты услышал эти приятные новости? Должно быть, это был какой-то чрезвычайно забавный смертный; часто ли ты приглашаешь его к ужину?

— Ты ошибаешься, — возразил Агиляр, — нынче утром мне говорил об этом мой исповедник.

— Как, — вскричал Толедо, — ты приезжаешь в Мадрид и в тот же самый день исповедуешься? Или тебя здесь ожидает дуэль?