— Именно поэтому я и пошел исповедаться.

— Великолепно, — сказал Толедо, — я давно уже не держал шпаги и, если ты хочешь, я могу быть секундантом.

— Очень сожалею, — ответил Агиляр, — но как раз ты — единственный человек, которого я не могу просить об этой услуге.

— Боже правый! — воскликнул Толедо. — Ты опять начал злосчастный спор с моим братом?

— Именно так, мой друг, — ответил Агиляр, — и герцог Лерма отказал мне в сатисфакции, которой я от него требовал; поэтому нынче ночью мы должны драться с ним при свете факелов на берегу Мансанареса, под большим мостом.

— Великий боже, — закричал Толедо, необыкновенно опечаленный, — неужели этой ночью я должен потерять брата или друга?

— Быть может, обоих, — ответил Агиляр. — Мы будем драться не на жизнь, а на смерть; вместо шпаг мы согласились на длинный стилет в правой и кинжал в левой руке. Ты знаешь, что это ужасное оружие.

Толедо, чувствительная и восприимчивая душа которого легко воспринимала любые впечатления, из шумнейшей веселости сразу же впал в мрачнейшее отчаяние.

— Я предвидел твоё огорчение, — сказал Агиляр, — и поэтому не хотел видеться с тобой, но мне послышался небесный голос, повелевающий предостеречь тебя, напомнив о том, какие наказания ожидают нас в грядущей жизни.

— Ах! — вскричал Толедо, — прошу тебя, не думай вовсе о том, чтобы обратить меня.

— Я только солдат, — сказал Агиляр, — я не умею произносить проповеди, но обязан внимать божественному голосу.

В этот миг часы пробили одиннадцать, Агиляр заключил друга в объятия и сказал ему:

— Послушай, Толедо: таинственное предчувствие подсказывает мне, что я погибну, но я жажду, однако, чтобы смерть моя послужила твоему спасению. Я отложу бой до самой полуночи. Тогда слушай внимательно: если умершие могут каким-нибудь образом дать себя услышать живым, в таком случае будь уверен, что друг твой не преминет убедить тебя в существовании того света. Предупреждаю тебя только, слушай внимательно в самую полночь.

Сказав это, Агиляр ещё раз обнял друга и ушел. Толедо бросился на постель, заливаясь слезами, я же вышел в переднюю, не запирая за собой дверей. Мне было интересно, чем все это кончится.

Толедо вставал, поглядывал на часы, после чего вновь бросался на постель и плакал. Ночь была темная, только отблески далеких молний прорывались иногда сквозь щели в ставнях. Гроза все более приближалась, над нами тяготел свинцовый ужас. Пробило полночь, и с последним ударом мы услышали три стука в ставень. Толедо распахнул ставни, говоря:

— Ты погиб?

— Погиб, — отвечал замогильный голос.

— Есть ли чистилище на том свете? — спросил Толедо.

— Есть, и я уже в нём нахожусь, — ответил тот же самый голос, после чего мы услышали протяжный и горестный стон.

Толедо бросился наземь, затем вскочил, взял плащ и вышел. Я отправился вслед за ним; мы пошли к Мансанаресу, но ещё не успели дойти до большого моста, как увидели вереницу людей, некоторые из них несли факелы. Толедо узнал своего брата.

— Тебе не следует идти дальше, — сказал ему герцог Лерма, — если ты не хочешь наткнуться на труп своего друга.

Толедо лишился чувств. Видя, что он в руках своих людей, я возвратился на паперть и начал размышлять обо всем том, чему был свидетелем. Отец Санудо не однажды напоминал нам о чистилище и новое это напоминание не произвело на меня особенного впечатления. Я заснул, как обычно, крепким сном.

Наутро первым человеком, который вошел в храм святого Роха, был Толедо, но такой бледный и измученный, что я едва смог его узнать. Он долго молился и, наконец, потребовал исповедника.

Когда цыган дошел до этого места, его дальнейший рассказ прервали; вожаку пришлось нас покинуть, и мы разошлись, каждый в свою сторону.

С восходом солнца мы пустились в дальнейший путь и углубились в наименее доступные пределы долины. Пройдя около часу, мы встретили Агасфера, который подошел к нам и, втиснувшись между мною и Веласкесом, так продолжал рассказ о своих приключениях:

Продолжение истории вечного странника Агасфера

Однажды к нам явился судейский чиновник-римлянин. Мы ввели его в дом и узнали, что мой отец обвинен в государственном преступлении; его обвиняли в том, что он хотел предать Египет в руки арабов. Когда римлянин ушел, Деллий сказал:

— Милый Мардохей, тебе не нужно оправдываться, ибо каждый убежден в твоей невиновности. Я хочу только забрать половину твоего состояния, и ты лучше всего сделаешь, если отдашь его по доброй воле.

Деллий был прав, дело это стоило нам половины нашего состояния.

Год спустя отец мой, выходя однажды поутру из дому, заметил лежащего почти у самого порога человека, который, казалось, ещё дышал; он велел внести больного в дом и хотел вернуть его к жизни, как вдруг увидел нескольких судейских чиновников и соседей — всего восемь человек, которые присягнули затем, что видели, как мой отец убивал этого человека. Отец просидел полгода в тюрьме и вышел, утратив вторую половину состояния, — все, что у нас ещё оставалось.

У него был ещё дом, но едва он вернулся туда, как вдруг вспыхнул пожар у его подлых соседей. Было это ночью. Соседи ворвались в наши покои, забрали все, что только могли, и раздули огонь там, где ещё не было. Утром на месте нашего дома осталась только куча пепла, где ползали слепой Деллий и мой отец, который обнял меня, и мы стали оплакивать несчастья наши.

Когда открыли лавки, отец взял меня за руку и привел к пекарю, который тогда продавал нам хлеб. Человек этот, проникшись жалостью дал нам три каравая. Мы вернулись к Деллию. Тот рассказал, что пока нас не было, какой-то незнакомец, которого он не мог узнать по голосу, сказал ему:

— Ах, Деллий, пусть бы ваши несчастья пали на голову Седекии!

Прости тем, кого подлец использовал в качестве орудия своего преступления. Нам заплатили за то, чтобы мы погубили вас, но мы, несмотря на это, оставили вас в живых. Вот, возьми, вам будет некоторое время на что жить.

С этими словами незнакомец вручил ему кошелек с пятьюдесятью золотыми.

Эта нежданная помощь обрадовала моего отца. Он весело расстелил на пожарище полуобгоревший ковер, положил на него три каравая, и пошел принести воды в черепке от разбитого горшка. Мне было тогда семь лет, и я помню, что разделил эту радость с моим отцом и ходил вместе с ним к колодцу.

Но зато уж за завтраком не забывали обо мне.

Едва мы уселись за трапезу, как увидели маленького мальчугана моих лет, который со слезами просил у нас кусок хлеба.

— Я, — сказал он, — сын римского солдата и сирийской женщины, которая умерла, произведя меня на свет. Жены воинов из той же когорты и маркитанки по очереди кормили меня грудью; они прибавляли к грудному молоку ещё какую-нибудь пищу, ибо, как видите, я живу на свете.