Эпоха же наша — не лирическая. В этом главная причина того, почему самовольно и так рано ушел от нас и от своей эпохи Сергей Есенин.

Корни у Есенина глубоко народные… Есенин интимен, нежен, лиричен, — революция публична, — эпична, — катастрофична. Оттого-то короткая жизнь поэта оборвалась катастрофой…»

26 мая 1922 года у Ленина случился удар — частичный паралич правой руки и правой ноги, расстройство речи. В узком кругу Сталин хладнокровно сказал:

— Ленину капут.

Иосиф Виссарионович несколько поторопился, после первого удара Владимир Ильич оправился. Впрочем, к полноценной работе уже не вернулся.

Все партийное хозяйство оказалось в руках Сталина. Его ближайший помощник Амаяк Назаретян по-дружески писал Серго Орджоникидзе в июле: «Ильич совсем поправился. Ему разрешено немного заниматься. Не беспокойтесь. Сейчас совсем хорошо. Вчера Коба был у него. Ему приходится бдить Ильича и всю матушку Расею».

Ленин быстро почувствовал, что ему не на кого опереться. В эти месяцы Владимир Ильич обращается к Троцкому как к единственному союзнику и единомышленнику.

Когда разгорелась дискуссия о внешней торговле, мнения Ленина и Сталина разошлись. 12 декабря 1922 года Ленин написал своим единомышленникам:

«Ввиду ухудшения своей болезни я вынужден отказаться от присутствия на пленуме. Вполне сознаю, насколько неловко и даже хуже чем неловко поступаю по отношению к Вам, но все равно выступить сколько-нибудь удачно не смогу.

Сегодня я получил от тов. Троцкого прилагаемое письмо, с которым согласен во всем существенном, за исключением, может быть, последних строк о Госплане. Я напишу Троцкому о своем согласии с ним и о своей просьбе взять на себя ввиду моей болезни защиту на пленуме моей позиции».

15 декабря Ленин информировал Сталина, что заключил «соглашение с Троцким о защите моих взглядов на монополию внешней торговли… и уверен, что Троцкий защитит мои взгляды нисколько не хуже, чем я». Это напомнило Сталину о том, чего он боялся больше всего, — о блоке Ленина с Троцким.

Сталин тут же изменил свою позицию, чтобы не оказаться под двойным ударом. В тот же день, 15 декабря, он написал членам ЦК: «Ввиду накопившихся за последние два месяца новых материалов, говорящих в пользу сохранения монополии, считаю своим долгом сообщить, что снимаю свои возражения против монополии внешней торговли».

Ленин попросил соединить его по телефону с членом ЦК Емельяном Ярославским, который возглавлял комиссию Совнаркома по ревизии работы торговых представительств РСФСР за рубежом, и попросил — тайно ото всех! — сообщить ему о ходе прений на пленуме ЦК.

16 декабря Надежда Константиновна Крупская по просьбе Ленина сказала секретарю Совнаркома Лидии Александровне Фотиевой: надо позвонить Ярославскому и подтвердить, что он должен «записывать речи Бухарина и Пятакова, а по возможности и других по вопросу о внешней торговле».

18 декабря пленум ЦК единогласно принял решение ввести монополию внешней торговли и отменил прежнее решение, против которого выступал Ленин.

Емельян Ярославский выполнил данное ему поручение. Он написал отчет и отдал его дежурному секретарю Ленина М.А. Володичевой. Но отчет попал не к Ленину, а к Сталину. Володичева, смущаясь, объяснила Ярославскому, что произошла ошибка: она дала отчет перепечатать, и «машинистка, вообразив почему-то, что это рукопись т. Сталина, обратилась к нему за справкой по поводу неясно написанного слова. Записка не была передана В.И. Ленину только потому, что состояние здоровья его ухудшилось».

Есть другая версия происшедшего: ленинские секретари обо всем важном, что они узнавали, немедленно докладывали Сталину. Возможно, поэтому и Фотиева и Володичева дожили до глубокой старости, когда практически все ленинские соратники были уничтожены.

Сталин, встревоженный союзом Ленина и Троцкого, настоял, чтобы пленум ЦК принял такое решение:

«Отчеты т. Ярославского ни в коем случае сейчас не передавать и сохранить с тем, чтобы передать тогда, когда это разрешат врачи по соглашению с т. Сталиным.

На т. Сталина возложить персональную ответственность за изоляцию Владимира Ильича как в отношении личных сношений с работниками, так и переписки».

Сделано это было под флагом заботы о здоровье вождя, хотя теперь мы знаем, что самочувствие Владимира Ильича генсека абсолютно не беспокоило. Это была попытка Сталина отрезать больного Ленина от всех источников информации, помешать ему участвовать во внутрипартийной борьбе и связываться с Троцким. А именно в этом и нуждался Ленин.

21 декабря он продиктовал Крупской записку Троцкому с просьбой продолжить совместные действия:

«Как будто удалось взять позицию без единого выстрела простым маневренным движением. Я предлагаю не останавливаться и продолжать наступление и для этого провести предложение поставить на партсъезде вопрос об укреплении внешней торговли и о мерах к улучшению ее проведения. Огласить это на фракции съезда Советов. Надеюсь, возражать не станете и не откажетесь сделать доклад на фракции».

Надежда Константиновна просила Троцкого позвонить и сообщить свое решение: согласен ли он с предложением Ленина?

Троцкий, видя, что Сталин, Зиновьев и Каменев злятся, не нашел ничего лучше, как показать им, что намерен играть по правилам. Лев Давидович позвонил Каменеву, пересказал ему записку Ленина и предложил обсудить это в ЦК. Каменев тотчас же сообщил обо всем Сталину, который пришел в бешенство: как мог Ленин организовать переписку с Троцким, когда ему это запрещено?

Генсек быстро выяснил, что с Троцким связывалась Крупская. Сталин не сдержался и обрушился на Надежду Константиновну с грубой бранью. Он требовал, чтобы она не смела втягивать Ленина в дела, и угрожал, что ею займется партийная инквизиция — Центральная контрольная комиссия.

Никто не смел так разговаривать с Крупской. Она была потрясена. Сестра Ленина, Мария Ильинична Ульянова, в записках, найденных после ее смерти, вспоминала:

«Надежду Константиновну этот разговор взволновал чрезвычайно: она была совершенно не похожа сама на себя, рыдала, каталась по полу и пр.»

Крупская 23 декабря обратилась за защитой к Льву Борисовичу Каменеву, который во время болезни Ленина председательствовал в политбюро:

«Лев Борисыч, по поводу коротенького письма, написанного мною под диктовку Влад. Ильича с разрешения врачей, Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все тридцать лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину.

Сейчас мне нужен максимум самообладания. О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичом, я знаю лучше всякого врача, так как знаю, что его волнует, что нет, и во всяком случае лучше Сталина.

Я обращаюсь к Вам и к Григорию (Зиновьеву. — Авт.), как наиболее близким товарищам В.И., и прошу оградить меня от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз. В единогласном решении Контрольной комиссии, которой позволяет себе грозить Сталин, я не сомневаюсь, но у меня нет ни сил, ни времени, которые я могла бы тратить на эту глупую склоку. Я тоже живая, и нервы напряжены у меня до крайности».