в Америке, и там он завел разговор о том, что им нужно становиться на ноги и жить независимо от шато Приера. По возвращении во Францию Гурджиев по известному сценарию начал оказывать на них давление, требовать от мадам де Гартман выполнения невыполнимых условий, намекать на грозящие им несчастья. Наконец, когда разрыв произошел, он начал писать им письма и предлагать им вернуться. Так же, как и в случаях с Успенским и Оражем, де Гартманы остались верны идеям Гурджиева, однако от продолжения общения с ним решительно отказались.

Разрыв с Оражем был делом рук Гурджиева, но он оказался для Гурджиева роковым. “Стрижка американских овец”, которой раньше занимался Ораж, стала теперь занятием самого Гурджиева. С этой целью он совершал ежегодные визиты в Америку между 1929 и 1935 годами, с каждым визитом все больше теряя почву под ногами. Чисто меркантильный интерес Гурджиева к американским группам был очевиден. По мере того, как “стрижка овец” давала все меньшие результаты, Гурджиев был вынужден в поисках доходов вновь обратиться к старому ремеслу целителя, пользуя клиентов, страдающих от алкоголизма и других банальных болезней. Он жил в заштатных отелях и производил впечатление человека, разрушающего все, что он построил, разгоняющего людей, готовых ему служить. Все меньше людей интересовались им и его идеями. Время больших сборов прошло, и в 1934 году он торговался с Джином Тумером, который привез ему в Нью-Йорк 200 долларов, требуя еще 300 и обещая Тумеру приехать в Америку через несколько месяцев и начать там серьезную работу. Гурджиев уехал из Америки весной, а через год Джин Тумер женился, переехал с женой в Пенсильванию и через некоторое время прекратил все контакты с Гурджиевым и его учениками.

После шато Приера

Ситуация Гурджиева в 1933–1936 годах была отчаянной. В Америке он фактически потерял все свои позиции. В Нью-Йорке у него оставалось не больше двух-трех десятков учеников. Никто не понимал, что происходит, никто не знал, что он намерен делать. Последовавшие за этим продажа шато Приера и публикация “Вестника грядущего добра” еще больше запутали тех, кто пробовал что-то понять. Казалось, Гурджиев потерял интерес к институту, к ученикам, всему, кроме своих книг. Он был раздражителен, замкнут и угрюм, все, кто видел его в этот период, писали об овладевшей им глубокой апатии. Помимо всего прочего, один за другим стали умирать люди из его окружения: Александр де Зальцман умер в 1933 году, Ораж – в 1934 году, позже скончались его брат Дмитрий и д-р Стерневал. С середины 1933 и до середины 1935 года Гурджиев провел большую часть времени в Америке, пытаясь поправить свои дела и привлечь интерес к своему делу. Долго готовилась его встреча с таинственным американским сенатором, которая так и не состоялась: в последнюю минуту сенатор увильнул от встречи. Гурджиев пытался даже привлечь интерес советских чиновников к своей воспитательной системе, но интереса у них не вызвал. Несколько раз он возвращался в Европу и ездил в Германию. Имеется сообщение Джона Беннетта о короткой и, очевидно, безрезультатной поездке Гурджиева в 1935 году в Центральную Азию.

Эпизод с публикацией в 1933 году его брошюры “Вестник грядущего добра” также имел для Гурджиева плачевные последствия. Эта брошюра, датированная 1932 и 1933 годами и написанная в характерной для него гротескной манере – смеси высокопарности, деланой искренности и туманных намеков, – представляет собой не больше и не меньше, чем его “первый из семи призывов к современному человечеству”. Он делает в ней целый ряд заявлений и признаний, в частности, что он основал свой институт “для решения чисто личных задач”, и объявляет о своем намерении приступить к публикации трех своих книг, именуя их “тремя” сериями в десяти томах”, под следующими названиями: “Рассказы Вельзевула своему внуку”, “Встречи с замечательными людьми” и “Жизнь реальна, только когда ‘Я есть’”. Кроме того, в ней было заявлено о намерении Гурджиева возродить институт в шато Приере в то время, как ее читателям было хорошо известно, что Гурджиев продавал имение. “Вестник грядущего добра” вызвал повсеместную отрицательную реакцию. Многих эта брошюра укрепила в их подозрениях относительно шарлатанства Гурджиева – они находили в ней многочисленные доказательства своим догадкам. Надежды, возлагавшиеся Гурджиевым на ее публикацию, лопнули. В Америке экземпляры этого произведения сначала активно распространялись последователями Гурджиева, но позже непроданные копии ее поспешно изымались и уничтожались. Брошюра эта читалась и в Англии учениками Успенского и была расценена ими как демонстрирующая у ее автора признаки паранойи, а может быть, даже и сифилиса.

После продажи шато Приера Гурджиев сменил несколько парижских адресов и, наконец, основался в русском квартале на рю де Колонел Ренар. Туда стали стягиваться его оставшиеся ученики и там возобновились многочасовые застолья с тостами в адрес многочисленных разрядов “идиотов”. На рю де Колонел Ренар приходили его американские ученицы Джейн Хип и Маргарет Андерсен и дамы из их литературно-лесбийского кружка. Из Англии приезжал верный Гурджиеву Ч. С. Нотт. Александр де Зальцман привел к Гурджиеву свою французскую группу, включавшую молодых литераторов Роже-Жильбера Лекомта, Роже Вайяна, Роберта Мейра и Рене Домаля. Рене Домаль, автор “Ночи серьезного пьянства” и незаконченной “Горы Аналог”, был женат на Вере Милановой, русской. Начиная с 1932 года они проводили ночи с Александром де Зальцманом, горячо обсуждая с ним идеи “четвертого пути” и “работы”. Александр де Зальцман скончался тремя годами позже от туберкулеза. К Гурджиеву приезжали и другие последователи из Канады, Германии и Америки. С ними он возобновил свои автомобильные экскурсии по Франции и к Средиземному морю. Мадам де Зальцман вела группы, обучая их “движениям”, в Севре, где она сумела в миниатюре воссоздать обстановку шато Приера. К ней приезжали муж и жена Домали и другие французы, чтобы учавствовать в “движениях” и в дискуссиях о “четвертом пути”.

По свидетельству тех, кто встречался с Гурджиевым в эти годы, он выглядел стареющим и усталым, но был более открыт и доступен, чем когда-либо прежде. Он принимал всех, кто искал с ним встречи, и помогал тем, кто нуждался в его помощи. Он давал практические упражнения всем окружающим его ученикам. Он опять дарил детям пригоршни конфет и орехов. Не было больше попыток активизировать жизнь, инициировать новые проекты. Надвигалась Вторая мировая война, страсти в Европе накалялись, и в этих условиях роль доброго дядюшки, очевидно, казалась Гурджиеву наиболее безопасной. Начало войны разбросало почти всех, кто был рядом с Гурджиевым в предвоенные годы.

“Идиоты” в Париже

Еще в середине 1930-х годов поселившийся в Париже на рю де Колонел Ренар, Гурджиев в годы войны не особенно прятался, но