Традиционно Мишка обедал в кафе на Садовом кольце с товарищами по службе, и, как только компания зашла в предприятие общепита, я влез в телегу. Предварительно для решимости я выпил бутылку вина, одновременно рассудив: если зацапают, то, ориентируясь на алкоголь, подведут статью «без цели хищения», то бишь решил прокатиться, по-дурному разыграв товарища. А не поймают — мое счастье.

Сел, завелся и рванул так, что аж резина взвизгнула. Укорил себя рассеянно: потише, машина-то, между прочим, уже не казенная… В запасе, учитывая процедуру обеда, панику, налаживание связи по милицейским постам, имелось около часа.

Впопыхах, из горлышка выпитый мною «литр смелости», начислял градусов восемнадцать, ерунду, но от дикой нервной перегрузки я захмелел так, что с ужасом постигал: еле держу дорогу! К перекрестку подлетел на всех парах, едва не воткнувшись в грузовик впереди, дал по тормозам от души, инерция кинула меня на руль, нога соскочила с педали сцепления, и машина, дернувшись в судороге, заглохла.

Трясущейся рукой нащупал ключ, с силой повел его в замке и тут же ощутил пустоту под пальцами… В обратную сторону, дурак! Обломал! Сзади сигналили, потом начали объезжать. От светофора ко мне двинулся постовой.

«Пьяный… Угон…» — прошелестели мысли ломкой осенней листвой, по асфальту гонимой.

В дубленке, в отутюженных брюках я полез под машину. Рукой вцепился в лонжерон. На лицо мне стекала грязь. Я видел мокрый, бугристый асфальт, мчащиеся в венчиках водяной пыли колеса автомобилей и рядом, крупным планом, сапоги гаишника.

— Ну что у тебя там? — эхом донесся вопрос.

Я перевел дыхание, чувствуя на зубах песок и отдающую запахом масла глину. С трудом, сквозь страх, оцепенение, пьяный дурман, выдавил:

— Заглохла.

Сапоги потоптались…

— Перегораживаешь движение, — услышал грозное, но и неуверенное чуточку. — Давай к обочине и там копайся, понял?

— Щ-щас, — прошипел я, заставив раздвинуться губы.

Сапоги зашагали прочь. Ободрав лицо о порог, я вылез из-под машины. Ногтями схватил заусенец обломка, торчавший из паза, повернул… «Тух-тух-тух» — подхватил движок, и я врезал по акселератору так, что стекла в домах дрогнули. Постовой погрозил мне палкой — полосатой, как тюремная одежка особо опасных. Дружелюбно, впрочем.

А в гаражах было тихо. Никого. Закрытые двери. Я загнал машину в бокс. Я был трезв. Только ощущал себя выпотрошенным каким-то. Огляделся, стирая хрустким, обледеневшим снежком грязищу с дубленки. Солнышко, Капель бомбит лужи. По-весеннему сонный мир. Покой. А ведь сейчас облава, снуют по городу машины ГАИ, хрипят рации, Мишка долбает себя кулаком в грудь, кореша подтверждают, сыщики изучают след острого старта, десятки людей ищут меня — преступника, отщепенца. Я содрогнулся. По коже с порывом свежего, пахнущего почками и талостью ветерка, побежали, отвердевая, мурашки. И до воя захотелось все повернуть назад! Ведь не будет от этой ворованной «Волги» радости, только вечная боязнь разоблачения… С повинной, что ли? Или бросить на обочине? Нет, на попятную… поздно. А когда «поздно» началось, где был тот момент, после которого стало «поздно» и почему он был?! Кто я? Ворюга. И на работе ворюга, и не на работе. Много мне это дало? Раньше-то, когда в КБ трудился и с «Победой» маялся, куда радостнее жилось. Не те денежки и удобства, верно, но какая компания, какие ребята… Испытания на полигонах, чувство локтя, да и творчество — серьезные ведь машины делали… Пал я, да? Ну, пал. Обратно не возвратишься. Терпеть. Не я один, многие канули в такое существование.

Задумался над собой, над Мишкой, над всякими новыми приятелями и знакомцами, объединенными понятием «связи». Почему мы такие? И ведь сколько нас! Но есть же парни — осваивают просторы, на полюс пехом экспериментируют, корабли поднимают, цивилизации ищут… У них что, все иначе? А что иначе?

Вечером я прибыл к Мишке. Товарищ являл тучу грозовую. Мать его хлопотала по хозяйству с невесткой, свадебное торжество еще витало в доме, но так, умирая в обыденности бытия.

— Затаскали, — сказал Михаил. — Бумаг написал — рука отваливается. И орут все, будто я виноват! В механиках пока что… А завтра — к следопыту…

— Зря мы… — сорвалось у меня.

— Знаешь, — отозвался он, — я завязываю. И с иконами, и… — Вздохнул. — Сначала оно вроде увлекательно, потом засасывает, зараза, а после не знаешь, чего ради этих денег кровь себе портишь: завтра или косая придет, или с обыском… Не мое призвание, Игорек. И еще скажу тебе — обхохочешься: я же, понимаешь ли, на всяких там пионерских гимнах был воспитан. И вот отзвуки этих гимнов — для дурачков, видимо, придуманных, остались. Туманно я, да? В общем, от делишек отхожу, работу меняю. Мне тут ребята шепнули: интересуются, говорят, тобой дяди в штатском. В смысле — общаюсь ли я с иностранцами в нерабочее время? Понял, чем пахнет? Тут колхоз неподалеку, у меня среднее техническое, а там есть вакансия завгара, может, возьмут, не знаю… Но на грани фола — все, хватит.

Я промолчал. В самом деле — хватит.

— Нинке я про иконы… ну, там… сказал… — стеснительно продолжил Мишка. — Такое было! Или развод, или прекращай! Еле успокоил. И на тебя она… это. Остатки долларов сменяю, батя на «жигуль» в очереди на работе стоит, куплю тачку — и шабаш!

Насчет «сказал Нинке» я попытался разозлиться, но не смог. Сил не нашлось — усталость и безразличие.

— Ужинать садитесь, безбожники, — проскрипела за дверью Мишкина бабка, и мы прошли в комнату. Нинка взирала на меня как на змею.

Вернулся Мишкин отец. Под этим делом. С халтуры. Сообщил, что меняли всем трудовым коллективом гаража какому-то профессору полуось. Папаня был веселый, но в скучной домашней обстановке тоже постепенно сник и озлобился. Долго смотрел в тарелку с картошкой, посыпанной зеленью петрушки и лука, выслушивая нарекания жены по хозяйству — то не сделано, это… Затем треснул прямо в тарелку кулаком, заорал, разевая пасть:

— С кем живу, а?! О чем с тобой говорить?! Ты ведь… не знаешь, что такое интегральное и дифференциальное исчисление даже!

— От профессора научился, — холодно констатировал Мишка.

Я встал. Надо было уходить.

Дома, на кухне, папан и маман садились за ужин. Играл приемник, было уютно, тепло… Неожиданно накатило рассказать папане кое-что из своих криминалов, но как бы во втором лице, что и сделал. Дескать, был друг, пай-мальчик, но вдруг прорезался в нем неслыханный авантюризм, и понесла парня нелегкая по ухабам стези неправедной… Представляешь, папа, как оно в жизни-то бывает, а?

Папаню честнейшего буквально затрясло. Возмущению не было конца, края и предела. Сурово блестели стекла очков, звучало: «Сажать! Бандит! Ты обязан сообщить!..» Мать даже успокаивать его начала и на меня зыркать: к чему, мол, такие страсти рассказываешь?

И я испугался. Как маленький, как в детстве, когда набедокуришь и ждешь, что накажут. И так хотелось быть маленьким! Но с этим кончено, все. А когда кончено — и не заметил.