— Прастен, — тихо позвал Мирко. — А чего Етона в ночное понесло, да без охраны? — Это было почему-то первое, что пришло ему в голову этим утром.

— Кто ж его ведает, — отозвался так же тихо Прастен, не отпуская бороды. Она, видно, оттого и была такой кудлатой, что мужик вечно ее теребил. — Он ведь блажной — сегодня вот взбрело ему обычай дедовский соблюсти — вот и нарядился, лешего стращать. А так, думаю, с разбойниками тут у него встреча условлена была. Как раз удобно.

— Ага, — кивнул Мирко. — Давай поедим теперь — у меня в коробе припас есть. А потом ты меня все ж проводи до Ари Латикайнена, а то я ж не могу все сто дворов обходить.

— Что ж, поесть и вправду не мешает, — отозвался Прастен, потянулся и протер глаза. — Эй, Брунко! Подымайся, завтракать станем, да домой. Потом Мирко Вилковича до Ари проводим.

Собирались недолго, а поели еще скорее. У Прастена и Брунко не нашлось ничего, кроме краюхи хлеба и печеных клубней. У Мирко был разносол несколько побогаче, так что всем нашлось, чем угоститься. Брунко, видно, потому и был в свои пятнадцать таким нескладным, что стол в доме Прастена был не больно-то сытный.

Наевшись ячменных лепешек, паренек повеселел и всю дорогу расспрашивал Мирко о том, каковы Мякищи и как там живут. Отца он помнил плохо, а уж рассказы того и вовсе забыл. Выйдя со жнивья и преодолев неширокую полосу соснового леса, выросшего на гряде песчаных холмов, вышли они на реку. Отсюда открывался вид на село. Уже светало, и наконец Мирко увидел Хойру-реку — ствол дерева, который держал весь мир к востоку от Камня. До реки шел длинный пологий склон сажен на сто, на котором и расположилось Устье. По сравнению с Сааримяки деревня и впрямь была невелика, зато Холминки превосходила намного. Дома здесь стояли не как в родном селе — каждый на своем холме-бугре — места было много, и не как в Сааримяки — кучками, будто гнездами, без всякого порядка, а ровными рядами, постепенно подходя к реке. Справа выдавался длинный мыс, заросший деревьями, за которым в Хойру вливалась Смолинка. Лес подступал к самому берегу почти сразу, как заканчивались последние дома в ряду, и тянулся, перемежаясь лужайками, до самого конца. Никакого тына вокруг села не было, не было и крепости, зато у берега красовалась настоящая пристань! Мостки уходили далеко в воду, два из них — самые большие — оканчивались городнями. А возле них покачивались на мелкой длинной волне четыре настоящих корабля! Для Мирко это было огромное количество. До этого он видел корабли только на Плаве, да и то три раза в жизни. Один раз в раннем детстве, издалека, а два раза ходил к купеческим судам, обменивать товары. Но Плава была рекой мелкой, со многими порогами и перекатами, и по ней ходили небольшие плоскодонные суденышки, которые купцы держали на своих торговых поселках в устье, на Соленой Воде. Там в сараях эти корабли проводили зиму, а на лето вновь спускались на воду и бегали туда-сюда по длинной извилистой реке. До такой глуши, как Холминки, купцы добирались редко. Здесь же стояли сразу четыре больших корабля, один из которых — снекка Свенельдовой дружины — был боевым. Еще красовались у пристани две длинные широкие купеческие ладьи, а четвертый корабль был Мирко вовсе незнаком, даже дядя Неупокой про такие ничего не говорил: пузатый, доски обшивки длинные, в стык, а обводы похожи на черного змея, располневшего от обжорства. Осадка у корабля была невелика, так что он бы и по Плаве, пожалуй, без труда прошел. Мачта была убрана для стоянки и уложена вдоль борта. На прибрежном песке сушился большой прямоугольный парус — верно, как раз с этого корабля. Парус был выкрашен в невзрачный голубовато-серый цвет: такой — даже никогда не видавший моря мякша понял это — плохо заметен издалека. Скорее всего, владельцы паруса или избегали встреч на большой воде, или любили неожиданно для других возникать на морском пути. А может, и то, и другое.

Но взор, задержавшись ненадолго на кораблях, уже стремился дальше, на речной простор, величественнее которого не видел мякша доселе. Сколь же широка была эта могучая, серо-седая движущаяся, казавшаяся живой и разумной плоть воды? Версты две? А может, и все пять? Родная Плава разливалась по весне широко, но то был разлив: версты и версты стоячей стылой воды с торчащими тут и там деревьями, островами, буграми — недвижное безликое пространство, ожидающее, когда же уйдет река, чтобы после наконец начать жить. Здесь же все перемещалось, проносилось мимо с суровой определенностью, не ведая остановки и не помышляя даже о ней, уходило, как годы и века — прочь, не здороваясь и не прощаясь. Казалось, само время обрело зримость в этом великом потоке, напоминая о своей силе и безвозвратности. Далеко-далеко, на другом берегу, темнел лес. Горы, тени которых были заметны с холма вчера вечером, ныне пропали в серости утра. Думалось, что там, за широкой водой, лежат совсем иные, диковинные и волшебные края с разными чудами, дивами и красотами. Однако Мирко знал, что все это не так: красота была вокруг — только оглянись, чудеса и дива, самые неожиданные, появлялись к месту и не к месту — только шагни за порог, а другой жизни не было нигде. Копыта Черного всадника с севера прошли всю землю, от зари до зари, от полуночи до полудня, повсюду оставив свой ядовитый след. Был он и здесь, в Устье.

Стали спускаться вниз, в деревню.

— А что, по весне водой не заливает? — полюбопытствовал Мирко. — Больно уж низко деревня стоит. У нас в Мякищах дома на холмах — и то как на острову оказываемся.

— Нет, — покачал головой Прастен. — Берег пологий, длинный, до верховьев далеко. Причал — да, в воде оказывается, а выше никогда не бывало.

В молчании въехали в село, и у первого ряда домов Прастен свернул влево:

— Ну, здрав буде, Мирко Вилкович. Спасибо тебе за доброту. Глядишь, в лучшее время еще увидимся, счастливого пути, и дай тебе Гром удачи, чтобы сегодня еще отселе отплыть. А Брунко проводит.

— И тебе счастливо, Прастен, — ответил Мирко. — Прости, если навредил тебе, не подумавши. Коли найдешь покупателя на коней, то скажи. Мое слово в силе остается. А лучше пусть обойдется все у тебя. Асмунду по заслугам досталось, глядишь, и Етону не сдобровать.

— Ладно бы так, — отвечал Прастен, уже отдаляясь по ряду влево. — Прощай, Мирко.

Мирко проводил взглядом неудачливого Прастена.

— Что ж, Брунко, пошли. Где Ари живет?

— У берега, — отвечал паренек.

Он уже сменил драный тулуп на подогнанную заботливой женской рукой по росту, но все же чуть великоватую вотолу. Ткань была прочная, но видно, что не новая. Должно быть, плащ достался от отца и был потом перешит на мальчика.

— А не рано ли идем, Мирко Вилкович? Солнце-то еще не встало. Может, повременишь?

— Да нет, ничего, — отвечал мякша. — Ари знает, что я приехать должен, не удивится.

— Это как же? — недоуменно спросил Брунко. — Разве вы раньше когда договорились?

— Нет, — засмеялся мякша. — Это ему ворон весточку принес, большой да черный. В грамоте на лапе принес.

— А откуда ж ворон грамоту взял? — удивился Брунко. Его занимало то, откуда грамота, а не то, что принес ее ворон. — Он ее сам написал, что ли?