Мне эта пьеса интересной не показалась, как вообще вся леоновская драматургия, о которой поэтому и говорить не буду. Возвращаемся на нашу дорогу – «Дорогу на Океан». Океан – с прописной буквы. Это не водный простор, а некая метафора светлого будущего. Понятное дело – коммунизма.

И вот тут Леонов замечательно сыграл. Герой романа – большевик Курилов, назначенный начальником политотдела Волго-Ревизанской железной дороги, как раз до океана доходящей. И этот персонаж, вроде бы типовой образ большевика-строителя, сделан смертельно больным, он только и делает в романе, что умирает. И никакого совстроительства мы в романе не видим. Но Леонов чрезвычайно изобретательно бросил идеологическую кость: часть романа перенес в воображаемое будущее, описывая некую межконтинентальную войну за окончательную победу коммунизма. Чистое фэнтези, вроде «Звездных войн». А в реале, в настоящем времени, Курилов умирает. Заодно и прошлое вспомянуто, история строительства этой Волго-Ревизанской дороги, предпринятого компанией неких энергичных покойников. Вот Курилов, глядящий в будущее, с ними и уравнивается. И Океан (с прописной буквы) как образ будущего оказывается не коммунизмом, а смертью.

Я этот роман открыл в стародавние времена, подростком, еще чуть ли не при Сталине, и был поражен леоновским искусством. И потому никогда не был склонен ставить Леонова в общий ряд совписов-псевдоклассиков. Не верил я в советскую лояльность Леонова. То есть лояльность, видимая, словесная солидарность, конечно, была, и о Сталине статейки выдавал.

И. Т.: Борис Михайлович, простите, перебью: в одной такой статейке Леонов призывал начать новое летосчисление со дня рождения Сталина. Звучит нарочитой пародией соответствующих славословий.

Б. П.: Да как можно было такому поверить, читая в «Дороге на Океан» вот такой текст (преуспевающий и при соввласти хирург покупает антикварные часы у одного бывшего человека, а тот произносит следующий монолог):

…мы договоримся, пики-козыри. Вы не ботаник? Жаль, я отдал бы эти орхидейки бесплатно: некуда приладить. Я ведь, как в затворе, не выхожу. Ботанических садов в России не осталось: повырубили. Да и что от нее осталось, от матушки! Василь Блаженный на площади да я вот, срамной… <…> А когда-то это растение цвело у меня, господин химик… онцидиум кавендишианум, слово-то какое, а? За одно слово рублей двадцать можно взять… а ныне какие-то цветные паучки под листьями развелись, с предприимчивыми такими лицами. Сидит, подлец, и паштет из мух крутит… Гляньте разок на память, да гляньте же, ведь бесплатно! <…> Все сгибло, туда и дорога. Библиотеку крысы сожрали… вот и продал Эмиля-то от греха. При этом заметьте, господин ботаник, что и крысы предпочитали книги довоенные, идеалистического содержания. Ваших Лафаргов они не жрут: клей не тот-с!.. Да и кому это нужно.

Все оттуда же, из темноты, подобно балаганному магу, он хватал книгу за книгой, потрясал ею и кидал назад, во что-то мягкое. Протоклитову почудилось, кто-то в потемках с обезьяньей ловкостью ловил их на лету. Сверкала тусклая позолота корешка, всхлипывали развернувшиеся страницы, и снова вещь тонула во мраке ямы.

– Вот, вот они, творения голландского солдата Декарта, путешествующего по обету на поклонение Лоретской Богоматери. Или вот книга чисел Галилея, присвоившего изобретение миддельбургского очешника. Или вот еще листовки друга герцога Виллеруа, вашего незабвенного Марата, который, обезглавив живого математика Бальи, уже тянулся за мертвым, за Ньютоном… Запамятовали, хе-хе, пики-козыри? За исключением десятка вот этих подмоченных праведников, для вас история только уголовный архив человечества… и ни песен там, ни книг неугасимых, а только пестрые стрекулисты, хапуги да фантомы! Всё хвастаетесь, что новые корабли построены плыть в неоткрытые океаны. А забыли: там, позади, в тумане, было такое же благословенное со-олнечное утро <…>, когда корабли Веспуччи только подплывали к берегам чудеснейшего из материков. Ха, вы и это забыли, во что превратили его впоследствии… Забвенье – высшее социальное качество, господин музыкант!

Это фирменный леоновский прием: самую острую правду влагать в речи негативных персонажей (в данном случае обломка прошлого – директора классической гимназии Дудникова). И прочитав «Дорогу на Океан», влюбившись в эту книгу, я Леонову прощаю все его дальнейшие экивоки.

И. Т.: И «Русский лес»?

Б. П.: А там и прощать нечего: очень искусное сочинение, под метафорой леса скрывающее все богатство и прелесть старой русской жизни, которую уничтожают всякие рапповцы.

И. Т.: Борис Михайлович, а ведь были очень серьезные критики этого романа, исходившие отнюдь не от казенных борзописцев, а от очень пристойных людей: рано умершего Марка Щеглова, обещавшего стать литературной звездой, и от Андрея Синявского, назвавшего «Русский лес» образцовым произведением социалистического реализма.

Б. П.: Эти критические отзывы взаимно погашаются. Щеглов писал о психологической недостоверности героев и конфликтов романа, а Синявский как раз в отказе от психологии видел имплицитный плюс соцреализма. Настоящий соцреализм – это монументальный плакат, писал Синявский. А в «Русском лесе» такой плакат как раз и ощущается.

И. Т.: А ведь мы еще о последнем леоновском романе «Пирамида», его итоговом и свободном от советской идеологии сочинении, не сказали.

Б. П.: И не надо. Знающим Леонова это сочинение ничего нового не скажет. Это, как сказал Корней Чуковский когда-то о чем-то, консервы былых вдохновений. У Леонова есть что почитать и помимо этого.

И. Т.: Ну а все-таки, Леонов – советский или русский классик?

Б. П.: Леонов не Достоевский. Он интересный гость из прошлого. Как храм Василия Блаженного.

Одоевцева

И. Т.: Поговорим об Ирине Владимировне Одоевцевой – поэте и прозаике, жене Георгия Иванова и ученице Николая Гумилева.

Б. П.: Любимой ученицы, следовало бы добавить, Иван Никитич.

И. Т.: Да, пожалуй. Учеников и учениц у Гумилева было множество, он любил играть мэтра, называл себя синдиком Цеха поэтов. Одоевцеву считал лучшей своей ученицей. И так часто и настойчиво об этом говорил, что Корней Чуковский в шутку предложил плакат на Одоевцеву повесить с надписью: «Ученица Гумилева». Он научил ее тому стиховому жанру, к которому и сам тяготел, – балладе, сюжетному стихотворению, рассказу в стихах. Одна из ее баллад стала знаменитой – «Толченое стекло».

Б. П.: Ее даже Ахматова вспоминала, активно Одоевцеву не любившая.

И. Т.: Эта нелюбовь и резкие отзывы были связаны с мемуарами Одоевцевой, которые Ахматова могла прочитать в альманахе «Мосты» или в нью-йоркском «Новом Журнале». Она сочла их лживыми. Это, конечно, нельзя не упомянуть, но с непременным добавлением – о повышенно критическом отношении Ахматовой ко всему, что писалось о ней.

Б. П.: