Обед не принесли, и «красный террорист» опять сорвался и убежал.

Стараясь держаться прямо, растягивая губы в фальшивую улыбку, Варфоломей Иванович направился к конвоиру:

— Слышь, а я ведь тебя знаю… Ты откуда будешь?

Солдат угрюмо зыркнул на него:

— Владимирский.

— А деревня?

— Кострово.

— Точно! — обрадовался Варфоломей Иванович. — Я ж туда в отпуск приезжал! Жил у старухи… как ее? Ну горбатая такая!

Солдат поднял брови:

— Баба Нюра, что ль?

— Ну! Ты давно там был? Как она?

— Чего ей сделается? Живет себе… Моя изба от нее через два двора.

Саблин ухарски стукнул его по плечу:

— Да мы с тобой получается сродни! Вот где встретиться довелось!

Солдата звали Демьяном. Он подробно рассказал и о Кострове, и о бабе Нюре, и о своей семье. Саблин, сам на себя удивляясь, вдохновенно врал, что во время войны с Германией сражался на том же фронте, что и Демьян, и даже ранение получил в ногу. Вспоминали бои, ругали командиров и жаловались на гнилые шинели: чуть полой зацепишься — все трещит по швам.

Лишь бы проклятый матрос не вернулся! Краем глаза Саблин поглядывал за окно.

— Слышь, Демьян, а чего этот, с топором, все время тобой распоряжается? Он что, бывший офицер?

Конвоир хмыкнул:

— Да какой из Саньки офицер?! Он и не матрос даже, бескозырку для виду носит — хочет, чтобы его беспощадным считали. Пошел пулемет просить, чтобы вас всех…

— Так ты что, в меня стрелять будешь? — проговорил Саблин, глядя конвоиру в глаза.

Демьян отвернулся:

— Да ну тебя!

— Или Саньке позволишь?

Конвоир быстро выглянул на улицу — никого.

— Тикай отсюда, — глухим шепотом произнес он. — А за меня не боись: мне ничего не будет. На тех, кого с утра привели, бумаги не выправляли. Скажу: не было такого.

— А они? — Саблин показал на притихших арестантов. — Они ведь могут доложить, что ты меня выпустил. Давай уж всех разом отправим по домам, а? Ну чего горе-то плодить? И сам беги отсюда: белые придут — они тебя к стенке поставят.

Площадь перед церковью была запружена народом. Стоя на телеге, большевистский оратор призывал баб и ребятишек не поддаваться на провокации:

— Колоссальная пропагандистская машина империализма пытается идейно разложить наши ряды…

Нет, сюда тоже нельзя… Саблин отступил в переулок, где он оставил Софью Карловну и Нину. Вот уже час они кружили по городу, пытаясь найти место, чтобы укрыться до прихода белых. У Саблина подгибались колени, то ли от возбуждения, то ли от усталости, — он до сих пор не мог поверить, что их выпустили. Он в тревоге оглянулся на своих дам: графиня тоже была едва жива, а Нина выглядела так, словно ей все равно, куда ее ведут и что с ней будет. Когда Саблин заговаривал с ней, она даже не слышала его: двигалась, будто накаченная морфием.

Послышался звук копыт, и в переулок свернул конный разъезд. У Саблина перехватило грудь: белые!

Они ехали не таясь. Черно-красные фуражки, погоны… Добровольцы спешились и, ведя коней на поводу, двинулись к площади. Большевистский оратор в порыве красноречия ничего не заметил:

— Мы обязательно раздавим белобандитов! Мы победили Каппеля и Колчака…

Его взгляд наткнулся на офицера, похлестывающего себя нагайкой по голенищу.

— Продолжай, товарищ, не стесняйся, — подбодрил тот. — Очень интересно рассказываешь.

Народ захохотал.

С колокольни раздался удар благовестника: один, другой, — а потом заплясали, загудели все большие и малые колокола — как на Пасху, как на самые большие праздники.

Саблин шел по улице, еще сильнее, чем обычно, припадая на хромую ногу. Радость трепетала, билась комком в горле, перекрывая и боль от потери друга, и только что перенесенный смертельный страх. Белые в городе!

Все словно приобрело осмысленность, цвета стали ярче, воздух свежее. Саблину казалось, что еще никогда в жизни он не испытывал такого вдохновения, такой благодарности судьбе. Ему хотелось встать посреди дороги на колени и плакать от счастья.

Корниловцы — бравые, пропыленные, загорелые — заполнили городок. Ребятня вертелась вокруг них. Мальчишки во все глаза смотрели на изображение «мертвой головы» на фуражках и нарукавных нашивках:

— Глянь, глянь! Вон у них череп с костями — это значит: «Перебьем вас, сукины дети!»

— Нет, мальчики, — говорила растроганная Софья Карловна. — Это «Адамова голова» — воскресение через смерть. Это когда живота не щадя бьются за Отечество и други своя.

На площади вразнобой заиграл оркестр, и не что-нибудь, а «Боже, царя храни». Мимо походным строем прошел отряд, ревя во все горло:

За Россию и свободу

Если в бой зовут,

То корниловцы и в воду,

И в огонь пойдут.

Саблин повернулся к Нине и Софье Карловне:

— Дамы, я прошу прощения… Но я должен записаться в армию. Вам придется добираться до Новороссийска самим.

— Но как же?.. — Графиня долго смотрела на него, а потом пожала Саблину руку: — Это святое дело, доктор! Благословляю.

Нина ничего не ответила. Стояла, глядя в землю; прядь кудрявых волос выбилась из-под гребня и повисла вдоль щеки. Пальцы комкали полу жакета.

Саблин как очнулся:

— Нина Васильевна… голубушка…

Она подняла на него блуждающий взгляд. Губы ее дернулись судорогой.

— Клим не дожил одного дня…

Когда восстановили железнодорожное сообщение, Варфоломей Иванович посадил дам на поезд. Временный комендант обрадовался, что Саблин взял на себя заботу о раненых, и выписал «докторскому семейству» пропуска в офицерский плацкартный вагон.

Саблин обнял Нину и Софью Карловну.

— Берегите себя! — повторяла графиня и крестила его. — Из Новороссийска мы переберемся в Париж. Обещайте, что напишете нам! Письмо отправьте на центральный почтамт до востребования.

Саблин грустно кивнул:

— Если останусь жив.

Он долго махал им новой фуражкой с «Адамовой головой» вместо кокарды.

— Непременно погибнет, — убежденно сказала Нина, когда поезд тронулся.

— Почему вы так думаете? — удивилась графиня.

— Вы что ж, не видите? Все хорошие люди погибают. Всегда.

— Ну мы-то живы.