– А твой отец? – не удержался я.

– Он был не дикий, – сказала Кьярра. – Ну, я так поняла. Мама мало о нем рассказывала.

– Какой же тогда?

– Боевой, – ответила она. – Все, что я знаю: была какая-то война у людей. И отец разбился. Его люди погибли, а он уцелел. Мы живучие. Мама его спасла и кормила, пока его рана не зажила. Она думала, он останется, но он вернулся к людям. Что с ним было дальше, она не знала.

– Он, может, до сих пор служит… – пробормотал я.

– Наверно. Или погиб. Потом еще много воевали. Но мама не очень расстроилась, – закончила Кьярра, – потому что у нее была я.

– Все, как у людей… – Я перехватил ее вопросительный взгляд и пояснил: – Частая история: женщина берет на постой раненого бойца или просто путника. Он отлежится, отъестся да и уйдет дальше по своим делам… Но, бывает, остается ребенок.

– Правда, похоже, – согласилась она. – Но ты опять заговорил о другом. А правды про свои перчатки так и не сказал.

– Да уж, тебя с толку не собьешь…

– Это потому, что я слышу только главное. То есть я все слышу, но про это не забываю.

Я помолчал, собираясь с мыслями, потом сказал:

– Если рассудить здраво, то я в самом деле немного увечный.

– Разве? – удивилась Кьярра.

– Так-то не заметно. И мне повезло, что оно проявилось не сразу, не с детства, иначе плохо бы мне пришлось…

– Ты опять говоришь много лишних слов.

– Теперь я не знаю, с чего начать, вот и рассказываю подряд, – пояснил я. – Однажды… нет, не так. Это всегда со мной было. Знаешь, я мог легко понять, что у моих младших братьев болит. Они еще говорить не умели, только орали, а я всегда угадывал – зубы у них режутся, живот крутит или оса ужалила. Мать сперва не верила, потом… Потом разнесла по всей округе. Хотела меня лекарю в ученики отдать, но тот сказал – никаких способностей к ремеслу у меня нет. А то, что я так вот чувствую… случается. Мне без разницы, человек или скотина, всегда правильно определял, что с ними не так. Но вот лечить – нет, этого не дано.

– И что потом?

– Чем старше я становился, тем сильнее это проявлялось, – ответил я. – Меня звали, когда собирались копать колодец, – водные жилы я тоже чувствую…

– Тебя продали в шахты? – спросила вдруг Кьярра.

– Н-нет… с чего ты взяла?

– Если ты можешь найти воду или руду, то дорого стоишь.

– Рабовладение отменили, – просветил я, – довольно давно по человеческим меркам. Правда… пристроить кого-то на каторгу и загнать в рудники – это запросто, тут ты права. Может, и до этого бы дошло, как знать… Но так-то я был чем-то вроде талисманчика для нашего поселка. Мне приплачивали за работу на ярмарках: я сразу говорил, хорошую телку или лошадь продают или хворую. И за обратное тоже платили, причем вдвое…

– Это как?

– Так, что кому-то нужно было сбыть с рук скотину с изъяном, который не враз разглядишь. А мне доверяли. Если бы я сказал, что она годная, ее бы взяли.

– Но обман бы раскрылся. И тебе перестали бы верить. А то еще и побили.

– Представь себе, на то, чтобы до этого додуматься, у меня даже в те годы ума хватило, – усмехнулся я. – Было дело, правда… Брал деньги за ложь, а потом правду говорил. Но это только с заезжими, чужаками. Потом делился со своими, ясное дело…

– И почему ты ушел?

– Работник из меня получился так себе. Привык к легким деньгам… а ярмарки не каждый день случаются, и между ними нужно себя чем-то занять.

– Красить?

– Нет, про красильщика я придумал. Отец с обозами ходил, торговал понемногу, хотел и меня к этому делу приспособить. Не получилось.

– Но ты же ходишь с обозами, – не поняла Кьярра.

– Да, только не торгую. Слишком скучно, – сказал я. – Так уж получилось: когда я достаточно подрос, отец взял меня с собой. И на каком-то привале рядом оказались путники с провожатым. Он-то и разглядел, что я собой представляю. Мы друг друга легко отличаем. Словом, домой я уже не вернулся.

– Почему?

Я понял, что скоро возненавижу этот вопрос.

– Потому что ночью тот провожатый отозвал меня в сторону и объяснил, что я тоже уродился таким. И что могу зарабатывать намного больше, чем своим дурацким ясновиденьем, потому что дар у меня сильный. Если наловчусь как следует, буду нарасхват.

– Он тебя в ученики взял? – спросила Кьярра.

– Нет. Этому нельзя научить. Так… показал пару дорог, а дальше, сказал, сам. Или справишься, или погибнешь.

– Ты живой.

– Вот именно.

Я смотрел в огонь, совсем как тогда, на ночном привале. Провожатый – он был уже не молод, но еще крепок, – говорил негромко и отчетливо. О том, какая мне выпала удача. О том, как мало хороших провожатых… И о деньгах не забыл, конечно же. Сразу понял, чем нужно меня поманить – большими деньгами, которые даются не так уж тяжело.

Я спросил тогда: «Вы меня научите, дяденька? Я отработаю!» А он ответил: «Чему тебя учить, дурак, ты уже все умеешь. Бери да пользуйся, если совладаешь…»

Потом он немного рассказал мне о поворотах, о скрытых дорогах, предложил самому поискать какую-нибудь поблизости. Я и нашел – целую россыпь, на выбор, только жди, пока откроется поворот.

Помню, он немного изменился в лице и поговорил со мной еще с четверть часа. До тех самых пор, когда одна из дорог сделалась доступной. Ну и сказал, мол, проверь, получится ли пройти… Я и шагнул, ума-то еще не нажил.

– То есть он от тебя просто избавился? – удивленно спросила Кьярра, выслушав меня. – Зачем?

– Не знаю. Может, опасался конкурента, молодого, да раннего… и прыткого. А может, хотел, чтобы на своей шкуре почувствовал, каково это – скитаться по незнакомым дорогам. И ценил потом свое умение, пускай даже оно мне даром досталось.

– А почему ты не мог вернуться?

– Не сразу сообразил, как. Не запомнил ту, свою дорогу, да и не знал, как их различать. Поначалу бродил наугад. – Я невольно поежился, вспомнив первую ночевку в глухом лесу. – Вот тогда-то я порадовался, что ни есть, ни спать не хочу, иначе бы мне туго пришлось. Но ничего, вскоре освоился. Прибился к одним странникам, к другим… Несколько путей выучил назубок, с них начинал, на них зарабатывал, а между делом разведывал другие. Уходил все дальше и дальше… и глубже, если можно так выразиться. В совсем незнакомые края, где и