Пожелания смерти императору встречались и в денотативной, буквальной форме. Особенно часто их произносили крестьянки, страдавшие от диспропорции мужского и женского населения в деревнях. Так, 19-летняя крестьянка Тульской губернии Марфа Шишкова во время оргиастических забав деревенской молодежи в июне 1916 г. обратилась к участвовавшим в хороводе парням и девушкам: «… этого царя, какой это царь, не с кем мне … побрали всех моих милаков, если бы этот царь попался мне на глаза, то я бы его зубами и руками раздернула, а если бы попало мне ружье, то я бы его из ружья застрелила»[916]. Согласна с ней была и замужняя крестьянка Пермской губернии Устиния Першина: «Нашего царя и царицу надо убить»[917]. Тот же выход для себя нашла и упомянутая в предыдущем разделе 23-летняя мещанка из Барнаула Анна Косачева, влюбившаяся в пленного австрийского офицера Костю: «Надо застрелить нашего государя и всех союзных, тогда кончится война, и я с Костей поеду во Львов, где и будем подданными Франца Иосифа»[918].

Царь наделялся персональной ответственностью за все обрушившиеся на народ внешние и внутренние беды. В. П. Булдаков и Т. Г. Леонтьева отметили, что политика Николая II как будто разливала вокруг него обреченность: вместо того чтобы избегать личной ответственности, царь «словно намеренно принимал на себя весь груз провалов власти»[919]. Поэтому тема убийства виновника всех бед автоматически всплывала в массовом сознании в контексте отмщения: «На войне убили много наших солдат, может быть и нас убьют, а все это из‐за царя… Его самого надо убить», — рассуждал призванный по мобилизации крестьянин Пермской губернии Петр Полушкин в мае 1915 г.[920] Убийство царя воспринималось не только в контексте мести, но и как способ остановить войну, начатую по его желанию. Уже упомянутая крестьянка Пермской губернии Устиния Першина считала, чем скорее будут убиты царь с царицей, тем скорее вернутся мужья с войны[921]. Крестьян раздражал не только масштаб мобилизации, но и то, что ее проводили в несколько этапов. Создавалось впечатление, что власти ежегодно набирают людей на убой. Во время отправки очередных призывников повторялись трагические сцены первой мобилизации. Л. А. Тихомиров 8 сентября 1915 г. записал впечатления от проводов: «Сегодня был на вокзале, и никогда не слышал таких страшных рыданий: это провожали новых рекрутов. Бабы голосили отчаянно, крича во всю глотку. Это совсем молодые люди, последние отпрыски, отрываемые у матерей, сестер и невест»[922]. В 1916 г. распространялись слухи о новой мобилизации ратников II разряда, пугавшие как деревенских, так и городских жителей: «В народе широко ходит слух о новом огромном наборе: „всех остальных позабирают“»[923]. Напуганным людям казалось, что цель царя — истребить всех людей на земле.

В ряде случаев в оскорблениях и угрозах в адрес царя звучала сильная личная неприязнь, эмоционально окрашивавшая высказывания. Народ не скрывал подробностей того, как именно следует разделаться с ненавистным императором: «Надо бы нашему государю стрелять в рот, чтобы пуля вышла в жопу», — выступал на сельском сходе крестьянин Вятской губернии Василий Фоминых 26 декабря 1914 г.[924] Крестьянин Томской губернии Павел Плеханов, сына которого забрали на войну, желал не просто смерти Николаю II, а мучений: «Во всем виноват государь. Ему надо голову отрубить, но не острым топором, а тупым, чтобы подольше помучился»[925]. Полицейские обращали внимание, что среди проходивших по статье 103 крестьян многие ранее не были судимы, но не знали или почти не знали грамоту. Повышенную экспрессивность отчасти можно объяснить недостатком образования, которое способствует выработке контроля над эмоциями. Вероятно, эмоциональнее всего в адрес Николая высказывались малограмотные женщины-крестьянки: «Когда его поймают, то я первая выколю ему глаза вилкой и чтобы его порубили на котлеты», «Если бы он мне попался, я бы его, сукина сына, так, вот так разорвала», «Взяла бы я царя и разорвала его пополам за то, что он требует недоимку», «Если бы этот царь попался мне на глаза, то я бы его зубами и руками раздернула, а если бы попало мне ружье, то я бы его из ружья застрелила», «Если бы я теперь встретила этого глупого Николашку, то вцепилась бы в него и вырвала бы ему кишки»[926].

Данные экспрессивные заявления, конечно, не имеют ничего общего с подлинными революционными настроениями, часто произнесенные в состоянии аффекта, они свидетельствуют о внутреннем, личном отречении от императора, об исключении его из собственной картины мира, однако никак не о готовности совершить цареубийство в качестве политического акта индивидуального террора. Начальнику петроградской сыскной полиции 4 октября 1914 г. оставшаяся неизвестной женщина сообщила по телефону, что ее знакомая Мария Михайловна Яковлева, из потомственных дворян, спланировала убийство царя за то, что ее мужа забрали на фронт. Для этого она якобы собиралась 5 октября выехать в Царское Село и, совершив цареубийство, прикинуться сумасшедшей. За Яковлевой было установлено наружное наблюдение, которое выяснило, что она в действительности в Царское Село в указанный день не собиралась, более того, женщина не проявляла никакого интереса к дням высочайших приездов государя в столицу, никогда не появлялась на пути проезда царского кортежа. Постоянное наружное наблюдение было снято и впредь возобновлялось лишь в дни высочайших посещений столицы. При этом за Яковлевой было установлено негласное наблюдение полицейского надзирателя, который отметил нервозность и болезненное состояние женщины, оставшейся одной с двумя детьми 5 и 7 лет и пребывавшей в постоянной тревоге за мужа[927].

В массовом сознании российских крестьян Николай II был не единственным антигероем. Война, которая породила противоречивые и абсурдные «земельные» версии мирового конфликта, обострила земельные отношения в деревне. Современники отмечали участившиеся случаи захвата помещичьих земель, поджогов усадеб. Также велась война с соседями-единоличниками. Начальник Симбирского жандармского управления сообщал в августе 1915 г. в департамент полиции: «Среди крестьянского населения в Сенгилеевском уезде распространялись слухи об общем переделе земли по окончании войны, благодаря которым солдатские жены враждебно относятся к работам землеустроительных комиссий по выделению из общинного пользования надельных участков»[928]. С мая 1915 г. власти приостановили землеустроительные работы, фактически прекратив столыпинскую реформу под давлением большинства крестьян. При этом смекалка крестьян позволяла им использовать в своих интересах развернувшуюся в обществе шпиономанию: возросло количество доносов на немцев-колонистов, что они якобы занимаются шпионажем. В доносах фигурировали какие-то механизмы, которые немцы свозят на свои хутора (крестьяне полагали, что это были аэропланы для ведения ночной разведки). Очевидно, что русские крестьяне, понимая свою низкую конкурентоспособность в сравнении с немецкими хозяйствами, пытались таким образом уравнять шансы. В это время современники, следившие за настроениями деревни, делились своими наблюдениями, отмечая усиливавшиеся тенденции к «баловству»: «Деревенские жители рассказывают, что у них, по деревням, очень „большое баловство“, т. е., другими словами, — грабежи. Очень плохой признак. Бабы говорят, что жить стало страшно», — писал в октябре 1916 г. Л. А. Тихомиров[929].