Рассказывая детям сказки, родители знакомили их с моделями социального поведения, морально-нравственными и этическими ценностями. В результате сказочные сюжеты иногда даже взрослыми воспринимались как практические рекомендации по поведению в конкретных ситуациях. Любопытный пример попытки практического применения сказки сохранился в рассказе солдата о том, как он, заблудившись, набрел на дорожный указатель: «Стоит столб, на ем слова, а прочесть я не в силах. Дороги за столбом разошлись, вот и иди куда знаешь. Сел, стал сказку вспоминать. А по сказке-то той, куда ни кинь — все клин, куда ни глянь — все дрянь. Я и пошел без пути, посередке, да еле из трясины и выбрался. Чем сказки-то сказывать, лучше бы грамоте выучили»[958].

Последняя фраза солдата иллюстрирует рационализацию массового сознания крестьян в начале ХX в. Однако противопоставлять волшебную сказку рациональному знанию нельзя. Вобрав в себя элементы разных структур мышления, сказка отреагировала на вызовы времени, дополнив мифологическую морфологию новым второстепенным сюжетом о спасительной и социализирующей функциях знания. Первая из них представлена в группе сказок, легших в основу гоголевского «Вия»: солдат выстоял ночью против одолевавших его демонов только благодаря тому, что не переставал читать книгу; вторая функция отразилась в идее сословно-культурного равенства: «скоро они научились грамоте, и боярских и купеческих детей за пояс заткнули»[959]. Присутствовал в сказках и важный педагогический момент в том, что атрибутом истинной мудрости называлось обучение грамоте собственных детей[960].

Сказка относилась к устному народному творчеству, но иногда проникала в крестьянскую жизнь и в качестве письменного знания. Крестьянин Иван Юров вспоминал, что в детстве читать ему особенно было нечего: в доме были только Псалтырь, Евангелие и Часослов, но торговцы мелочью продавали и книжки. Однажды его отправили на богомолье в соседнюю деревню и дали 10 копеек на молебен и свечки, которые он все потратил на книжки, преимущественно сказки: «Были у меня сказки и о Еруслане Лазаревиче, и о Бове-королевиче»[961]. При этом отец Ивана предпочитал средневековый рыцарский роман, в частности «Историю о храбром рыцаре Францыле Венциане и о прекрасной королеве Ренцывене».

Выучившиеся грамоте, крестьянские дети не забывали о «сказочном дискурсе». Так, вызывают интерес сочинения деревенских детей о войне, написанные в 1914–1915 гг.: нередко увиденная, вполне реалистичная история облекается в сказочную форму и снабжается сказочной фразеологией. Приведем в качестве примера сочинение, написанное ученицей II класса сельской школы: «У одних угнали отца, и они были очень бедны. А отца угнали, они и вовсе стали бедны, а у них было шестеро детей. Один раз сидели они за чаем. Мать и говорит: „Эх! Вы детки-сиротки, кто вам будет доставать хлеб?“ Один самый большой мальчик и говорит: „Мама, я пойду в пастухи, в лето заработаю рублей пятьдесят, а вы пятеро небось прокормитесь“. А самый маленький мальчик и говорит: „А я пойду в город в пекаря, буду носить хлеб мамке“. Мать и говорит: „Все вы работники, а отца у вас нету“. Одна девочка сказала: „Я пойду в няньки, поработаю месяца три и принесу на хлеб“. Мать сказала: „Все вы уйдете, а меня одну оставите“. Все закричали: „Не оставим!“»[962] В данном случае признаками сказочной интертекстуальности выступают: структура повествования (текст разбит на характерные три части, каждой из которых присуща своя функция), наличие трех главных героев и связанных с ними вариантов действий (дети и их предложения), фольклорная фразеология, типичные для народной сказки обороты речи (собирательный образ персонажей и времени действия — «у одних», «один раз», — обороты «мать и говорит», «мальчик и говорит»), а также морально-дидактическая направленность.

Метафорическая иносказательность сказки, свобода интерпретации заложенного в ней сообщения помогали крестьянам, чье массовое сознание формировалось под воздействием в большей степени устной, архетипической, нежели письменной, логической традиции, избежать трудностей формулировок. Хотя в деревнях были распространены коллективные чтения светской и духовной литературы, литературный слог романа или Священного писания казался народу чуждым, непонятным, в результате чего корреспонденты Этнографического бюро писали: «Если кто возьмет книгу, Историю Ветхого или Нового завета, будет читать вслух, сначала слушают, и то нехотя, а другой мужик, пожалуй, скажет: „Ты бы прочитал нам лучше сказку, и то, какую посмешнее“»[963]. В итоге крестьяне признавались: «Дела никакого простыми словами не объясним, а сказками про что хошь расскажем»[964].

Учитель народной школы вспоминал, что народное неприятие духовенства было закреплено в сказках, которые крестьяне рассказывали друг другу осенне-зимними вечерами: «Еще в то время, когда я не был в семинарии и все время находился среди деревенской жизни, я замечал, как недоверчиво, с каким пренебрежением относится мужик к духовенству. Часто в осенние и зимние вечера, собравшись у кого-либо в избе, мы слушали сказки. Много было сказок про богатырей, про Кощеев, но немало их существует и про попов. И что это за сказки! Даже наше не стесняющееся ничем крестьянство рассказывало их там, где баб поменьше, а тем паче девиц. И надо сказать правду, сказки про попов слушались со вниманием»[965]. Таким образом, мифологичность крестьянского мышления, связанная с известными стереотипными представлениями, была закреплена в фольклоре, предписывавшем определенные отношения и модели поведения в ситуациях, которые могли быть интерпретированы в качестве знаково-архетипических.

Нельзя не отметить еще один фактор дидактической значимости сказки — народническую традицию пропаганды революционных идей в сказочной форме. Дебора Перл именно в народнической сказке усматривает истоки революционной культуры рабочего класса начала ХX в.[966] Среди наиболее популярных революционных сказок исследовательница отмечает «Хитрую механику» экономиста В. Варзара, «Сказку о четырех братьях» в те годы еще революционера Л. Тихомирова, «О правде и кривде» С. Степняка-Кравчинского. Патриотическая пропаганда Первой мировой войны также воспользовалась сказочной формой. В газетах и журналах в форме лубка издавались сказки на тему борьбы русских героев с немецкими злодеями. Одна из сказок под названием «Сказ про мужика лукавого Василия Федорова, что в земле немецкой царем сидел», рассказывала о том, как Илья Муромец победил Вильгельма II (ил. 15). «За горами, за лесами, в земле немецкой басурманской, жил был царь, что Василием Федоровым прозывался, а по ихнему, по поганому просто Вильгельмом», — так начинался рассказ.