ног, густое и алое, как кровь. Аваллах подлил себе еще вина и, когда Майлдун вышел, указал Талиесину на кресло.

— Мой сын несдержан, — сказал Аваллах. — Я сам когда-то таким был. Ему нужно то, чего у него нет, а то, что у него есть, ему не нужно. Это мешает жить. — Король-рыболов подошел к креслу и с превеликой осторожностью опустился в него. — Сядь, Талиесин.

Бард сел.

— Твоя рана тебя тревожит?

— Увы, сегодня опять, — вздохнул Аваллах. — Она то хуже, то лучше.

— Странная болезнь, — посочувствовал Талиесин.

— Да уж, — согласился Аваллах. — И единственное от нее средство — общество священника Давида.

— Я тоже ощутил на себе его силу — вернее, силу Бога, которому он служит. Возможно, если ты обратишься к Господу Вышнему, ко Христу… — начал Талиесин, и свет вспыхнул в его глазах.

— А я и обратился, — молвил Аваллах. — Я поклялся Ему служить и принял водное крещение здесь, в моем озере. За себя и за всех моих домочадцев. Так у нас принято. И все же Всевышний не посчитал нужным исцелить мою немощь. Возможно, как говорит Давид, Он учит меня смирению. Я и впрямь много не знаю об этом новом Боге.

Аваллах задумчиво отхлебнул вина, потом поднял взгляд и весело улыбнулся.

— Странно, не правда ли? Чужаки из разных миров, объединенные верой в одного Бога. Так пусть между нами не будет недоразумений. — Он отодвинул чашу, словно она-то и была источником непонимания.

— Прекрасные слова, — отвечал Талиесин. — Я убежден, что ты не хотел нас оскорбить. Однако тебе следовало знать, что твое щедрое предложение ввергает нас в узы рабства. У моего народа земля принадлежит королю, а король — земле, с древних времен они нераздельны. Жизнь клана зависит от правды короля: если он правит справедливо, на земле царят мир и благоденствие. Если король процветает, процветает и земля.

— Так и у нас, — заметил Аваллах.

— Король служит земле и защищает ее. Он раздает ее своим людям, а те в обмен должны являться с оружием по его зову.

Аваллах долго молчал.

— Спасибо, что объяснил, — сказал он наконец. — Теперь я понял, как оскорбительны были мои слова, и сожалею, что говорил, не ведая.

— Я не держу на тебя обиды.

— Тогда скажи мне, Талиесин, как мне загладить сделанное?

— Это будет нелегко, — отвечал Талиесин.

— Говори, я готов на все.

— Отлично. Вот как ты сможешь вернуть себе доверие моего отца. — Талиесин изложил Аваллаху свой план, царь согласился.

Глава 7

Когда на Хариту накатывала печаль, она искала утешения в прогулках верхом. Ветер и солнце или дождь и туман успокаивали тоску. Среди холмов ее одиночество терялось в пустынности этого дикого края. Она возвращалась с прогулок если не счастливая, то умиротворенная, ее беспокойный дух на время утихал.

Но теперь это не помогало. Она скакала и, когда уже казалось, что забытье близко, что солнце и холмы вот-вот возьмут свое, внезапно оборачивалась проверить, не едет ли сзади он. И всякий раз ее сердцебиение учащалось, дыхание перехватывало.

Она убеждала себя, что здесь его быть не может, что он ей ни к чему, но все равно оглядывалась. А не видя его, испытывала такое разочарование, что новообретенный душевный покой рассыпался в прах. Пять дней скакала она по диким холмам и каждый вечер возвращалась без сил и в тоске.

По ночам во дворце было тихо и пусто, гораздо более тихо и пусто, чем до прихода кимров. Даже Белин и Майлдун со свитой не заполняли пустоту и не разгоняли тишину так, как кимры своими песнями и рассказами.

Она ела вместе со всеми в зале, но трапезы были такими скучными, что нагоняли сон; разговоры и развлечения напоминали чуть подогретый жиденький суп. Странное дело: шумные и порывистые кимры, которые, казалось, всем так мешали своей суетой, заразили самый воздух дворца дерзкой жизненной силой. Они пробыли здесь считанные дни, но каким-то образом сумели так заполнить собою дворцовый быт, что без них всем стало не по себе, словно от здорового дерева отломили ветку.

Харита озиралась по сторонам. Дворец, всегда казавшийся таким красивым, хоть и скромным по сравнению с прежним, вдруг потускнел, сделался блеклым и неказистым: холодный овечий загон на голой скале посреди болот. Как она проживет здесь еще день, не то что всю жизнь?! Однако она жила и страдала.

На пятый день царевна вернулась с прогулки и увидела во дворе вороного коня. Она остановилась неподалеку и спрыгнула на землю.

— Это конь чужестранца? — спросила она конюха, державшего вороного под уздцы.

— Да, царевна, — отвечал тот, принимая у нее поводья.

Она помедлила и взглянула на вход, словно решая, входить или нет, потом медленно двинулась к ступеням. Сделала несколько шагов по переходу и снова остановилась. Кто-то шел навстречу. Может быть, ее еще не заметили. Она повернулась и побежала на улицу.

— Погоди! — окликнули сзади.

От этого звука у нее похолодели пальцы. Она заколебалась.

Талиесин выступил в квадрат света у открытой двери. Харита замерла на цыпочках, вытянув руки, словно собиралась обратиться в бегство; на лице ее застыли испуг и радость.

— Постой, Владычица озера, — ласково произнес юноша. С плеч его ниспадал голубой плащ, скрепленный серебряной пряжкой в виде двух сцепленных рогами оленьих голов. У оленей были изумрудные глаза. Харита смотрела на пряжку, чтобы не смотреть в очи певцу.

— Я думал увидеть тебя босой, — сказал он, указывая на ее сандалии. — Но ты, вижу, сумела обойтись без сапог.

— Истинный королевич вернул бы их. — Собственный голос резал ей слух. Она мучительно скривилась.

— Позволь мне исправить свою вину. — Пройдя мимо нее, Талиесин вышел во двор, подошел к своему коню и в следующее мгновение вернулся с сапогами. — Я сберег их для тебя.

Она не шелохнулась.

— Они ведь твои, царевна Харита, разве не так?

Ее имя в его устах прозвучало, как гром с ясного неба. Кровь прихлынула к щекам.

— Мои, — прошептала девушка, словно признаваясь в чем-то постыдном.

— Так надень их. — Талиесин, держа сапоги, опустился перед ней на колени.

Харита приподняла ногу, легко опершись рукой на его плечо, ощутила, как его пальцы развязывают шнуровку, снимают сандалию. Сапог натянулся легко, и она приподняла другую ногу, глядя, как свет играет в золотых кудрях Талиесина. Он начал развязывать вторую сандалию, и от тепла его ладони по коже пробежала дрожь. Дыхание участилось.

— Я ждал тебя, — сказал он, выпрямляясь. Его ясные глаза были сейчас зеленые-презеленые, как листва.

Слова застряли у нее в горле. Она забыла, как говорить.

— Я… я каталась верхом. — Вот