13

Чтоб не слышать причитаний Никиты Ивановича, чтоб не видеть соболезнующих взглядов, не слышать вздохов своих премудрых бояр, Алексей Михайлович уехал поглядеть лазарет, устроенный сердоболием Федора Михайловича Ртищева. Уехал, взяв с собою тайных своих приказных и людей в чинах небольших, но близких: Афанасия Матюшкина, Артамона Матвеева да еще Афанасия Ордина-Нащокина.

Раненые помещались в монастыре, в срубленных наскоро избах, просторных, чистых.

Ходили за болезными монашенки, крестьянки, дворянки тоже были.

Царь пожаловал на стол раненым двадцать рублев, а бывшие с ним люди тоже дали, кто сколько мог: по пяти рублев, по десяти.

Здесь государь узнал в одном из раненых Савву. Лицо у пятидесятника стало словно бы каменное. Словно бы, закрыв глаза, думал он о самой вечности. На щеках румянец, губы сжаты, а дыхания и не слышно почти.

– Этот без памяти уж пятый день, – объяснили государю.

– Я его знаю, – сказал Алексей Михайлович. – Добрый человек. Поберегите его.

Отобедав в монастыре, царь поехал на землю поглядеть.

Выехали на луг между двумя рощицами. Луг – сплошные колокольчики, вдали озерко. Подъехали к воде – утки в камышах. С выводками. Людей не боятся, плавают, хлопочут по своим утиным делам.

Вдруг скопа снялась. Близко сидела.

– Ах ты! – загорелся Алексей Михайлович и толкнул в плечо Матюшкина. – Афанасий, ты мне все же сыщи этакого сокола али челига, чтоб мог скопу заразить. Чтоб когти на когти, чтоб бой между птицами случился, ну и чтоб победила моя.

– Давно ищу такого сокола, государь, – виновато повздыхал Матюшкин. – Знаю про твою охоту – скопу добыть. А порадовать пока, государь, нечем. Скопа, как орел, велика. Сокол смел, да ведь не дурень…

– Ты ищи, Афонька! Ищи! – И повернулся к Ордину-Нащокину. – А у молдавского князя Василия хороши соколы? Я слыхал, ты при его дворе целый год жил.

– Соколы у господаря Василия Лупу отменные, – ответил Ордин-Нащокин. – Однако господарь в летах. И на охоту не ездит. Вернее сказать – не ездил.

– Да-а! – покачал головой Алексей Михайлович. – А скажи, отчего князь Василий своего государского места лишился?

Вопрос был прост, да на простые вопросы отвечать всего труднее. Афанасий Лаврентьевич посмотрел государю в лицо и тотчас ушел в себя, говорил, думая над словами:

– Господарь Лупу много доброго людям делал. Церкви ставил, мощи переносил, открыл школы и больницы… Однако ж он, будучи сам из греков, молдавский народ называл разбойниками… Пятнадцать тысяч на столбах, вдоль дорог, повесил.

– Вот и я говорю! – встрепенулся Алексей Михайлович. – Не строгостью, а любовью! Будь моя воля, никого бы не казнил.

И, прочитав на лице Ордина-Нащокина недоверчивое удивление, сказал, простодушно огорчась:

– Голову отстукать у царя власти сколько угодно, а вот разбойника к сохе приучить, тараруя к делу – нету у царя власти. Разбежишься доброе устроить да и сядешь там, где сидел. Всем ведь чего-нибудь недостает! Крестьянам – земли, купцам – денег, царю – людей. Эх, с полсотенки бы толковых!

И поглядел на Афанасия Лаврентьевича так же вопрошающе, как тот давеча на царя.

Однако ж хоть и жаловался Алексей Михайлович на своих слуг, а они дело знали. Вернулся государь на свой стан – радость ждет.

Алексей Никитич Трубецкой, выйдя на помощь битому князю Черкасскому из Мстиславля, нагнал гетманов Радзивилла и Гонсевского на реке Шклове, перед городом Борисовом и побил не жалеючи.

На милость победителей сдались двенадцать полковников, двести семьдесят солдат, были взяты с бою знамена и литавры и даже гетманские знамя и бунчук. Радзивилл в том бою был ранен, едва ноги унес. И от Василия Петровича Шереметева прилетел сеунщик – Озерищи сдались. И от наказного казачьего гетмана Ивана Золоторенко – взят Гомель.

Государь на радостях позвал к себе Василия Золоторенко со старшиной. Вина им поднес, каждому саблю пожаловал в серебре.

Вскоре прислали вести полковник Поклонский и Воейков. 24 августа сдался Могилев. Православных людей Воейков привел к присяге, но он не знал, как быть с католиками, просящимися на государеву службу.

Письмо это Алексей Михайлович кликнул прочитать тайного подьячего Перфильева при Борисе Ивановиче и Глебе Ивановиче Морозовых, при Илье Даниловиче Милославском да при думном дворянине Афанасии Лаврентьевиче Ордине-Нащокине.

Когда письмо было прочитано, Алексей Михайлович, разглядывая царапинку у себя на ладони, то ли спросил, то ли так сказал, чтоб не молчать:

– Католиков-то чем дальше, больше будет?

Илья Данилович, которому давно уж не нравилось быть вторым да вторым, сказал не задумавшись:

– А на кой дьявол нам папские соглядатаи! Без них, слава богу, жили не тужили.

Алексей Михайлович, не поднимая глаз, вздохнул и словно бы и согласился:

– Жили не тужили. – И, помолчав, еще раз вздохнул. – Нынче – иное дело. Нынче по-прежнему – никак нельзя.

Быстро вскинул глаза на Бориса Ивановича.

– Людей в ладу держать – труд самый грустный, – сказал Борис Иванович.

И царь снова посмотрел на него.

Борис Иванович безучастно таращился в окно, двигая нижней челюстью, словно жвачку жевал. Виски запали, с висков на щеки, на бороду будто плесень пошла.

«Ах, Никона бы сюда!»

Вдруг заговорил Глеб Иванович. Всегда бывший в тени старшего брата, он так и не привык к своему голосу – редко слышал. Он даже побаивался этого хрустящего, как сухарик, своего голоса.

– У великого государя в обычае люди всякого звания, всякого языка и веры, – сказал Глеб Иванович.

– Так оно и есть! – обрадовался государь.

– Так-то так, – возразил упрямый Илья Данилович. – Да те веры, которые в царстве обретаются, может, и дюже препоганые, однако ж издавние, свои. А тут – католики! Татарин, может, и облапошит русского, но то не обидно. В другой раз русский татарину нос утрет… Поверьте моему слову, папа нас такими дураками выставит, что те же татаре смеяться будут.

– Ну, понесло! – вздохнул Алексей Михайлович. – Таратуй на таратуе.

И вдруг повернулся к Ордину-Нащокину, сидевшему рядом с Перфильевым, и объявил, как бы уже и торжествуя над Милославским:

– Афанасий Лаврентьевич в Европе и жил, и много раз бывал. Вот он и скажет!

Царю удружить – тоже отвага нужна. Держать сторону царя все равно что христианину в императорском Риме единого Бога хвалить. Бог пожалует святостью, а язычники тебя львам в Колизее скормят.

Может, и смолчал бы Афанасий Лаврентьевич, поберегся, но очень он был зол. Столько глупости вокруг, и никто ее не стыдится. Глупость наравне с добродетелью овеяна легендами и почитанием. У иных всей заслуги-то перед отечеством только и было, что глупость.