Вбежал казачок со свечкой. За ним, кланяясь, вошел принц Людвиг Гессен-Гомбургский: спереди на него глянешь — лицо, как топорище, сбоку зайдешь — будто лошадь. К столу принц разлетелся, Егорка Столетов подвинулся, лавку освобождая… Уселся принц.

— Ныне, — заговорил, — его сиятельство опять понтировать немало изволили. И столь успешно, все диву давались…

— Какое еще там сиятельство? — спросил фельдмаршал.

— Граф Рейнгольд Левенвольде, — пояснил принц.

— Таких сиятельств не знаю, — отвечал фельдмаршал.

— Васенька… — взмолилась жена.

— Цыц! — рявкнул в угол старик. — А то всех сейчас поразгоняю по шесткам да закуткам… Егорка, брызни винца прынцу!

Долгорукий пряник разломил пополам, бросил кусок его принцу:

— Вот тебе закусь… Как раз по твоим зубам!

— Васенька… — снова умоляла жена.

— Не перечь, — отвечал ей фельдмаршал. Принц Людвиг привык: его уже давно за человека никто не считал. И не только русские, но даже немцы его шпыняли как могли. Винцо он выпил, грызанул пряничка тверского. И разговор, как умел, так и продолжил:

— Теперь войска с Гиляни до самой Куры отведут… Вот тут и началось: поднялся Василий Владимирович князь Долгорукий во весь рост, страшен в гневе.

— Не отдам! — сказал. — Там кровь моя, там Россия столько голов сложила… А она, записуха митавская, только приехала сюда, а уже Русь по лоскутьям рвать стала… Вот ты, — обратился он к принцу, — поди и передай ей так: фельдмаршал старый, и он не отдаст… не отдаст Гилянь! Сколь веков стремилась Русь на Каспий выйти? И все — прахом? Туды-т вашу всех, мак-размяк…у-y-yx!

Вскочил Юрка Долгорукий — он всего боялся теперь, словно заяц. Да и женился недавно (не дай-то бог, от греха подальше). Он сразу за шапкой кинулся.

— Племяш! — остановил его фельдмаршал. — А ты куды?

— Простите, дяденька… час поздний.

— Сядь! И ты, Егорка, чего вскочил? Сядь тоже. Принц было поднялся, но фельдмаршал и его усадил властно:

— Не разбегаться, души тараканьи… Еще вина выпьем! И вдруг — из-за спины — сказала жена фельдмаршалу:

— Ишь разорался… Не ты ли спьяна и выбрал Ивановну в царицы?

— Не Ивановну, а… 3адрановну! — поправил жену фельдмаршал.

Принц, скоренько дожевав пряник, поспешил откланяться…

Поздненько уже было (во дворце все спали), когда Анну Иоанновну разбудил дежурный камергер:

— Ваше величество, дело важное — государево!

На цыпочках вошел принц Людвиг Гессен-Гомбургский:

— Великая государыня, почту своим священнейшим долгом, как то положено благородному человеку… Желаю донос сделать на фельдмаршала Долгорукого! Не знаю, как перевести это слово на немецкий, во французском такого слова тоже не сыщется…

— Ну-ну, прынц! Говори скорее… не томи душу мою!

— Задрановна вы, а не Ивановна!

— Это я-то, хосподи?

— Именно так сказал о вас фельдмаршал…

— Гей, гей, гей! — взревела Анна. — Сыщите немедля Андрея Иваныча… Гей, гей!

Ушаков, словно хороший швейцар, всегда был рядом.

— Долгоруких извести под корень! — наказала ему императрица. — А тех, что выживут, никакой грамоте не учить. В школы и в науки не определять. Служить им только солдатами и матросами. В гарнизоны дальные всех! В степи, в леса, в пустыни… Погоди ужо, — погрозила кулаком в угол, — даст бог, и до Голицыных доберусь! Больно все умны стали… Загордились! Книжки читают, даже бабы читать стали… Ну, я им почитаю! Мучители мои… Бесстыжие! Философы окаянные, чтоб вы передохли все!

* * *

Начало указа Анны Иоанновны было таково:

«Явились некоторые бессовестные и общаго добра ненавистные люди, а именно: бывший фельдмаршал князь Василий Долгорукий, который, презря нашу к себе многую милость и свою присяжную должность, дерзнул не токмо непристойным образом толковать наши учреждения, государству полез-ныя, но и собственную нашу императорскую персону поносными словами оскорблял… Да еще бывший гвардии капитан князь Юрий Долгорукий, прапорщик Алексей Барятинский, Егор Столетов, тоже явились к повреждению общаго покоя и благополучия…»

Старого фельдмаршала ввели в пытошный застенок. Руки навыверт, хрип, страх, боль! — висели на дыбах, к потолку подтянутые, три его гостя: племянник Юрка, адъютант Егорка Столетов и Алешка Барятинский, на огонек в гости забежавший…

Ушаков сказал фельдмаршалу — без видимой злобы:

— Василь Владимирович, покайся…

Фельдмаршал бельмо ладонью прикрыл. Смотрел одним глазом. Корчились гости его, стекал по телам их пот — едучий, нездоровый, пот от боли, от огня, от страха.

— Что ты делаешь, зверь? — сказал фельдмаршал Ушакову и вдруг закричал:

— Робятки мои! Почто вам мука така дадена? Валите все на меня… на меня одного! И стыда в том не имайте: я старик крепкий — я все выдержу…

— Горды вы, Долгорукие, — заметил Ушаков. — Но мне ведено свыше весь куст ваш из Москвы вырвать.

— Вырывай! — гаркнул фельдмаршал. — Долгорукие Москву основали, ты помни об этом. Имени князя Юрия Долгорукого, зачинателя Кремля Московского, как ни тужись, а из гиштории российской не отринуть… Меня ты вырвешь с кустом вместе, но корень наш в памяти народной останется!..

Остерман теперь был владыкой в России.

— Все смерти лютой достойны, — сказал он. И судьи покорно подписали: смерть — через топор палача.

* * *

Конец указа Анны Иоанновны был таков:

«Однако же мы, по обыкновенной своей императорской милости, от той смертной казни всемилостивейше их освободили. И указали: отобрав у них чины и движимое и недвижимое имение, послать в ссылку под караулом. А именно: князь Василья Долгорукого — в Шлиссельбург, а прочих в вечную работу: князь Юрья Долгорукого — в Кузнецк, Барятинского — в Охотский острог, а Столетова — на Нерчинские заводы».

Графу Бирену стало жаль старого, заслуженного вете: рана.

— Анхен, — вступился он за Долгорукого, — фельдмаршал весь изранен в битвах, он уже близок к смерти. Ему не вынести крепости, о которой даже говорить страшно! Помилуй его… Анхен!

— Миловать врагов не стану. А коли ты (сам ты) за него просишь, так и быть: пусть возьмет в крепость пять рабов своих, дабы они, за старостью его и болестями, уход за ним имели.

О том царском решении донесли фельдмаршалу.

— Мои рабы, — отвечал старик, — и без того худо жили. Не повинны они, чтобы за господина своего кару несть! И рабов, к заточению назначенных, отпущаю на волю… Прочь из рабства!

А жена его Анна Петровна две тарелки на стол — бряк, две ложки — бряк.