—А ешли вшё наобохот? Мошет, ты пхошто шпишь и тебе вщё шничча?

—Но ведь тогда это был бы мой кошмар, а не твой. Нет, Фьёль, ты так не работаешь, я отлично знаю, как это бывает, когда в чужое сознание заползаешь ты.

Мара зло выругалась. Это хорошо. А то я ведь, признаться, почти поверил.

Диспетчерская ответила на звонок.

—Это по поводу паба неподалеку от Юинг авеню. Да, сегодня где-то после полудня. Я знаю, кто это сделал.

На этот раз мара струсила не на шутку:

—Не шмей!

Киэнн зажал микрофон ладонью:

—Говори, дрянь. И поживее!

Она все еще колебалась, надо бы ее убедить.

—Этот человек сейчас на Индиана Толл Роуд, в южной части мемориального парка Вулф Лейк. Да, это женщина, я ее вижу прямо сейчас…

—Бхиcтоль! — завопила Фьёльреанн. — Сханый Бхистоль в сханой Анхлии! Хахой-та задхыпанный пхихогод! Похажу!

Киэнн нажал на сброс. Мара не врала.

—Давно бы так.

Теперь надо уматывать, пока и в самом деле не замели.

Бристоль, значит. Неблизенько: туда и обратно через Атлантику, в лучшем случае, сутки. Заявиться в таком виде к Эйтлинн — не то, чтобы крутая идея, а что делать? На восстановление своего тела из крупиц, затерянных внутри мары, у него как раз сутки, наверное, и уйдут. Это еще если все получится — раньше он так делал только с животными.

Выбравшись из Хаммонда, Киэнн сел на метро и добрался до Миллениум парка поездом — для оборванной, грязной, едва держащейся на ногах тетки, больше всего похожей на выброшенную из борделя проститутку, лучший вид транспорта из возможных. Мара пошла на уступки и позволила ему передвигаться, почти не падая — устала получать шишки. Туфли, правда, пришлось выбросить, ходить на каблуках Киэнн точно не учился. За размытым, рябым от недавнего дождя стеклом вагончика монотонно волочились, мешаясь в грязный кукурузный кисель, чикагские станции: серый кафель тоннелей, унылые бурые кварталы Ист Сайда и Саут Шора, серое дорожное полотно, бурые платформы, неразборчивые всплески настенных граффити… Только бы не уснуть по пути! Уснуть внутри мары — значит потерять контроль, и тогда уже почти наверняка не вернуться. Никуда не вернуться, стать ее пленником, окончательно утратив себя самого. Навечно.

Уже на выходе из метро позвонил Эйтлинн, попросил забрать. Пользоваться фит фьятой он не решался, сил едва хватало на удержание контроля над двумя сознаниями одновременно. Благо, хоть голосом овладел полностью, женским говорить не надо. С другой стороны, это как посмотреть: к кому постороннему обращаться… Но это фигня, можно косить под транса. Предупредил, конечно, что выглядеть будет необычно. Очень необычно. Но Эйтлинн все равно потеряла дар речи и, кажется, даже не сразу поверила.

—Это что? Как?.. Ты же говорил, так нельзя!

—Так-то можно. Но никому не советую.

—А обратно? Это как подмена, что ли?

—Нет. Не совсем. Обратно… Как только сумею.

Память отчего-то опять выбрасывала коленца: как добрался до отеля Лесалль, почти не помнил. Хотя, ничего удивительного, после таких пертурбаций-то. Как поднимались лифтом, входили в номер — тоже видел смутно. Четко — только когда Глейп-ниэр снова знакомо кольнула ладонь. Сильнее, чем обычно, но ничего страшного. В глазах, кажется, на секунду потемнело, даже успел немного испугаться. Потом прошло. В каких словах пересказывал Эйтлинн события прошедших суток, заливаясь горьким, как отрава, кофе — снова в тумане. И как брал два билета в первый класс на ночной рейс до Бристоля – немногим лучше…

Картинка в другой раз резко прояснилась только, когда стали подниматься на борт — у Фьёль обнаружилась жестокая аэрофобия, и ею она, конечно же, от всей души делилась с Киэнном. По телу волнами цунами туда-сюда ходила лихорадочная дрожь, мышцы снова стянуло морским узлом, сердце колотилось погремушкой чокнутого шамана. Вот не было печали! Летать она боится! А ещё фейри!

Между тем небо над аэропортом О’Хара дочиста отмыло чумазый нос и заливало глаза такой незамутненной, прозрачной голубизной с крахмально-белыми простынями, волокущимися за хвостами лайнеров, точно его кто-то умышленно выкрасил в цвета флага Чикаго, только звёзды нарисовать забыл. Поводов закатывать истерики на горизонте не вставало даже в виде миражей. Между рядами нежно-лавандовых кресел-кроватей прогуливались белокурые фройлян в юбках-карандашиках до колена и с огромными желтыми бантами на шейках, улыбчиво предлагали чай, колу, шампанское, шнапс, маффины, соленые крендельки. Кофе на ночь глядя не предлагали, но Киэнн все равно потребовал. От голода мутило, но набивать живот досыта тоже казалось делом опасным. Пришлось ограничиться бутербродом с ветчиной и яичницей. И заткнуть глотку вопящей внутри Фьёль, которая навязчиво вымогала водки, бифштекс, печеной картошки, жареных пончиков, вафельного печенья, мартини и шоколадного тортика. Эйтлинн тоже нервничала, но виду старалась не подавать. Ну, и мне явно было бы не по себе, если бы ее голосом заговорил, скажем, Снарг. А даже и Эрме!

Боинг поднялся на крыло точно по расписанию, в четверть восьмого, и длинный, лазурный, как у собаки чау-чау, язык озера Мичиган преданно лизнул левый борт на прощание. Мара еще немного побесновалась и вдруг затихла. Уснула, что ли? Ну, туда и дорога! После окончания трансформации можно будет вышвырнуть огрызок ее хорошенькой тушки куда-нибудь на помойку.

Эйтлинн раздвинула и опустила кресло, закуталась в плед и высунула нос из-за поручня:

—Иди ко мне. Я так соскучилась…

От нее дохнуло теплом и нежностью, ромом и сдобой. Ощущать женские ласки женским же телом было непривычно, но изумительно приятно, возбуждение не пылало, а текло тающим мороженым, густым заварным кремом, шелком розовых лепестков… Пожалуй, можно и повременить избавляться от женской оболочки…

Грозовой фронт возник как-то внезапно, точно они даже не вошли в него, а вонзились, как стальная игла под кожу серого облачного гиганта.И великан определенно почувствовал приход. Лайнер разом оборвался с натянутого между двумя облачными пределами каната, вынырнул из придорожной канавы, спотыкаясь и дребезжа на выбоинах, пассажиров на секунду дружно подбросило к потолку, с грохотом покатилась по проходу выпущенная стюардессой тележка, рассыпая мелкие закуски, точно пригоршни медяков, щедро швыряемых в толпу только что коронованным монархом, электронные табло панически замигали, с запозданием призывая пристегнуться и сохранять спокойствие.Какое, на хрен, спокойствие?Небо накрыло черным цилиндром дешевого фокусника, по правому борту заплясали вразнобой дикие вспышки сломанной иллюминации, а старик Тор принялся колотить стального небесного зверя своим тяжелым молотом то в хвост, то в гриву. Боинг носило в тисках стихии, точно окурок в воронке сливного отверстия, то зарывало носом вниз в почти вертикальном пике, то выстреливало вверх, как пробку от шампанского. Пассажиры визжали, выли, стонали и причитали на разные голоса, кто звал мамочку, обещал быть хорошим мальчиком и всегда звонить по субботам, кто костерил вонючий Старый Свет, кто — гребаный Новый, а заодно говнюка Уильяма Боинга и всех причастных. Женский хор где-то в хвосте салона, фальшивя и срываясь на каждой ноте, пел какой-то слезливо-раболепный псалом, толстощекий, похожий на английского бульдога и серый от страха преуспевающий бизнесмен в соседнем ряду блевал, перегнувшись в проход, безупречно элегантная бортпроводница кромсала на ленты собственную юбку-карандаш в нелепой надежде остановить чье-то кровотечение.