– Л-лу, – Мэдди, стуча зубами от холода, ледяными ладошками уцепилась за него, – с-сделай ч-что-нибудь. Раз уж т-ты… волшебник. У тебя п-получится, я т-точно знаю!

Получится что? Но, когда в тебя так верят, стыдно подводить.

– Я попробую, Мэд.

Облезлый скелет Бельскернира равнодушно дырявил пустое небо. Нога соскользнула и с гадким хлюпаньем ушла в тягучую трясину гниющей плоти, точно ленивое чудовище причмокнуло, предвкушая лакомый кусочек. Черный дым клубился, куда только докинет глаз. Щедрый пир для мух и воронья. Обрамленная их траурным бархатом река скорбно натягивала желтые от гноя покровы волн на костлявый берег, оплетала его липким зловонным кружевом. Ядовитый чумной ветер сухо, отрывисто дышал в спину и слабым, больным шепотом слал проклятья последнему королю из рода Дэ Данаан.

Киэнн стоял в сердце Великого Мора, и лишь уродливый спазм последним преданным спутником услужливо душил ему горло. Глаза горели, точно их залили раскаленным свинцом. Хотя лучше бы так и было – ослепнуть и не видеть всего этого! Хотя бы не видеть! Почему смерть пощадила его? Почему ему – палачу Маг Мэлла, могильщику Маг Мэлла – суждено стать и его последним плакальщиком?

Мертвую тишину разрезало тонкое лезвие стона, и чья-то беспомощно цепляющаяся за густой от смрада и разложения воздух рука с торчащими из-под сползающей, как драный чулок, кожи суставами качнулась над черной пашней смерти. Киэнн упал на четвереньки, расплескивая брызнувшую в лицо пенящуюся слизь, и принялся спешно разрывать могилу из серой склизкой листвы вперемешку с обломками костей и рыхлыми комьями мяса. Лицо казалось знакомым, но узнавать не хотелось. Рваные дыры вместо щек, безобразно откушенные гнилыми зубами Мора нос и губы, бельма на месте глаз... Песочно-белая с травяной зеленью прядь тяжело упала на ладонь вместе с обрывком кожи.

Прости, никс, боюсь, я уже ничем не могу помочь тебе.

Да когда же, наконец, эти проклятые глаза сгорят без остатка?

По гнилой топи смачно прочавкали перепончатые копыта нукелави. Уродливая голова, больше всего схожая с раздувшейся от сырости корягой, тяжело покачивалась, единственный кровавый глаз тускло тлел во лбу. Черные, словно нефтяные реки, бугристые вены пульсировали на лишенном кожного покрова лошадином теле, бледные мускулы недобро перекатывались. Еще один выживший. Тебе под стать. Такое же чудовище. Дышит чумным поветрием, точно аромат прерий вдыхает. Потом еще долго будет носить его в груди, как змеиный яд…

Нукелави глухо лязгнул проржавелой железной челюстью и напряженно уставился на Киэнна, подрагивая сизым воспаленным веком:

– Глянь-ка! Последняя королева Маг Мэлла собственной персоной!

Киэнн растерянно опустил глаза к черному зеркалу воды, до рези вглядываясь в свое же отражение. Ведь и в самом деле, почему она называет себя этим именем? Кажется, это имя ее отца, или, может… сына? Кто она? Как ее звали?

– Пойдешь со мной, девка, – прохрипело страшилище, истерично вращая оком. – Пора заселять эту землю заново.

Заселять кем? Безобразными отпрысками фомора и нукелави? Одноглазыми, однорукими и одноногими? Впрочем, не все ли равно? Может быть, это и лучше, чем отдать Маг Мэлл смерти и запустению? Может быть, и лучше лечь под нукелави, чем еще одну вечность пить гнилую горечь беспредельного одиночества?

Каждый получает тот мир, который заслужил.

***

Пустота. Пальцы-когти. Крик, цепляющийся за зубы. Отпусти! Я здесь не за этим!

***

Горячо… Темно, как в карцере. Кто-то тихо тоскливо постанывает из дальнего угла. Запах… Знакомый, ни на что другое не похожий запах. Запах страха. Чужого страха. Где я? Что со мной происходит?

Лампы с настырным гулом взрываются светом. Сотни длинных дневных ламп, колючих, как джедайские мечи. Голое пространство до потолка залито кровью. Там – фейерверк брызг, тут – клякса, размером в Северную Америку… Забившийся в угол незнакомый паренек лет тринадцати, как статист в дешевом кино, пытается кричать. У него не выходит. Стриженные волосы на макушке стоят дыбом, глаза остекленело глядят в одну точку. Его живот распорот в нескольких местах, рука по локоть откушена. Киэнн чувствует привкус крови на языке. Чужой крови. Сладкой. Он ничего не помнит. Или это и есть безумие? Пресловутое безумие проклятого, преступившего закон короля фейри? Судьба безмозглого пожирателя трупов?

Тогда почему этот труп еще жив?

Что-то мимо воли толкает его вперед, заставляет встать на все четыре ноги и ползти к этому беспомощно брыкающемуся ребенку. «Убей его! Перегрызи сухожилия! Сожри его заживо! Мне нужна его кровь, его страх, его боль, крепкий пряный настой его самых отчаянных кошмаров!..»

***

Черная грань стекла кривляется, корчит уродливые рожи. По ту сторону живет лживый доппельгангер, беззаконный мимик, он ухахатывается до икоты, заставляя верить, будто я — это он. Думает, до него не доберутся. Как же! Вопящий звон, когтисто-острый град осколков безумного зеркала. Тебя не существует! Умри, умри, умри! И отпусти наконец! Я здесь не за этим!

***

Трухлявый настил похрустывает под копытами, словно костер, грызущий сухие ветви хвороста своими ржаво-алыми зубами. Сухое русло реки, стыдливо закрывшись рукавом, едва слышно всхлипывает – скудные, скупые слезы. Терновник хищно скалится, темноликая ель гнет спину, полоская багряную рубаху в дырявой лохани заводи. Где-то за спиной, в рваных сумерках, шепчет, воет и причитает грязная, измазанная черной глиной свора. Гогочет, вопит и брешет, как худой пес. Они и есть псы. Трусливые псы-пересмешники. Им его не провести.

Рваная расселина разевает голодную пасть, нетерпеливо облизывается змеиным языком мелкого оползня. Мощный толчок сильными задними ногами – и лошадиный круп легко перелетает через неожиданную преграду, оставив в дураках гравитацию. Полет длится мгновение… другое… третье… Ноги тщетно ищут опору… Воздух тысячей острых копий бьет в разорванные болью падения легкие, в гибкую лошадиную шею до крови и удушья врезается сумрачная петля, смеющаяся карусель размазанных силуэтов плывет перед глазами. Кто-то ослепительно яркий, точно наконец пробившееся сквозь бетонный заслон туч солнце, взирает на него сверху вниз, натягивая сверкающие ледяным жемчугом поводья:

— Я знаю этого пьянчужку. Кажется, он приставал к моей матери. Ну, позабавимся!

Окованные золотом копыта гнедого королевского скакуна дважды бьют в грудь, ломая ребра, улюлюкающий балаган носится вокруг черной метелью, жалобно постанывает, выстукивает ломаный, хромоногий ритм. Расплавленное золото и пламенный янтарь во взоре монарха текут злым, жгучим медом, затягивают в липкую хлябь призрачных вод, смертоносной патоки Кэр Анноэт.

— Вставай, тварь! Рано подыхать!

— Пощади.

Они не знают пощады.

Пикирующим грифоном свистит обсидиановый клинок, и залитые кровью глаза Киэнна наблюдают, как изуродованные обрубки его лошадиного тела, один за другим, сбрасывают в наполненную смрадом и такими же, многократно рассеченными, телами могилу. Что же ты творишь, Ллеу, плоть от плоти моей?