Новосёлов вздрогнул при этих словах:

— Ты что?!

— Давай дальше! — раздалось с улицы.

Сергей кинулся к подоконнику. Его колотило. Половина стоявших бросилась в разные стороны.

— Смотри! — закричал он. — Их уже половина!

Из самой середины толпы, улыбаясь и неторопливо хлопая в ладоши, смотрел на него Янковский. Ещё через мгновение двор наполнился аплодисментами.

«…Заставляя следовать других… заставляя следовать других… заставляя следовать других…» — зашипела пленка и затихла.

* * *

Великий боксёр Майк Тайсон стоял под вспышками и объективами, давая прощальное интервью в Москве.

— Что больше всего поразило вас здесь?

— Девять часовых поясов.

— Что ж в этом удивительного?!

— Странно… Вы же русский журналист… Мне стало понятно, почему Россия имеет привилегию не быть другом Соединенных Штатов. Такого позволить себе не может никто.

Все затихли.

— И ещё. Я не удивлён, что Кличко говорят по-русски. Они не хотят отдавать ни Пушкина, ни Гоголя, ни Толстого. Это их поэты. Тоже. Поэты, а не подмостки на трибунах.

Аплодисменты заглушили возмущённые выкрики.

Сергей протянул руку, свет погас, и, проваливаясь в сон, он успел заметить, как с крыши соседнего дома, извергая разноцветные вспышки, словно пытаясь взбодрить ожидающих смерти на голом асфальте Капельского прохожих, да и просто людей, сверкала реклама. Лучший и неизменный их спутник за последние сто лет. Бедные, напоминая белоснежных барашков от падающего на них снега, молча стояли в самой главной, ни разу за историю маленькой планеты не прервавшейся очереди. И никогда никакие власти не смогли за эту историю обеспечить больший дефицит. Страшный рекорд устоял при всех минувших и нынешних и лишь обновлялся каждый день лицами.

«Странно, — подумал он, глядя, как изредка люди в шляпах, прилично одетые, подбегали и расталкивали стоявших, стремясь занять место поближе к жуткому товару. — Ах да, это же двойники. Вот кто суетится! А люди-то спят. Надо бы дать Меркулову звуковой формат рукописи. Пусть ещё раз выйдет на набережную. Будить. Иначе реклама так и останется спутницей человека».

Сергей повернулся на другой бок.

«Нет, лучше подумать о памятнике ей за неразрывную связь с народом», — была последняя и, к удивлению, забавная мысль угасающего дня. Проваливаясь, он снова увидел знакомые лица.

— Господи, опять, — устало проговорил такой же, как и все, спящий, видя наплывание в третий раз за последние дни знакомого видения. — Отпустите, ваше превосходительство. А то не буду гасить свет и перестану спать. А значит, покину очередь.

— А куда покинешь-то? Место особенное присмотрел? Так поделись! — Председатель вскинул брови.

— На берег моря, на затвердевший песок, где никто не может оставить след, как и в этой жизни… Я всё уже сказал в книге. Добавить нечего.

— А вот и есть чего, — уловив настроение главного, вырвалось у человечка рядом с неизменным листком в руках. — Можно, ваше превосходительство?

Тот, зевая, махнул рукой. Помощник позвонил в колокольчик, и в дверях появился мужичок в мышином сюртуке.

— Зови Станиславского!

— Театрального, что ли? — тот уже было тронул золочёную ручку массивного полотна.

— Да нет. Профессора, что читал очерк «Данте Алигьери» в восемьсот шестьдесят четвёртом году. На вечере в пользу Мариинского женского училища.

— А-а-а… девкам-то… Так завывали ж от восторга в семнадцатом? Как и нынче! По большому счёту, ради них да кабаков гребут-с! Кажный мужик подтвердит.

— Не твоего ума дело! — рявкнул председатель. — Понаехали тут размышляющие! — Он сурово посмотрел на помощника.

— Как ска-а-жете, — протянул человечек и вышел.

Профессор был тучен и одет в серую тройку. Уверенным и в то же время интеллигентным шагом он прошёл на середину кабинета.

— Ваше превосходительство, — быстро глянув на присутствующих, заговорил он. — Одиннадцатого мая, то есть три месяца назад, цензура одобрила мой очерк, — толстяк посмотрел на помощника, ища подтверждения. Тот кивнул. — И я не понимаю, какие вопросы могу осветить ещё.

— Освещать, почтеннейший, не надо. Поздно. Остаётся дивиться вашей недогадливости. Ныне толки об этом в свете. Видите дыру в потолке? От ливня, от ливня надо укрываться. Последние годы всё меньше минуты… — Председатель перевёл взгляд на обалдевшего Сергея — и, рубанув рукой воздух, подытожил: — А вопросы здесь задаю я! Вот он, — палец упёрся в Сергея, — не согласен с означенным очерком. Вы знакомы с его книгой?

— Чушь какая-то. Бред! Мысли немыслящего в разуме неразумного! — с возмущением воскликнул профессор. — Стыдно, молодой человек! Стыдно-с! Не уважать мнение учителей. Корифеев, так сказать-с! Сначала выдайте томиков десять, а потом уж беритесь… да ещё с разрешения! Да-с! С разрешения!

Сергей пришёл в себя.

— Я обкладываться томиками как гов… простите, так выражалась одна личность… как лицензиями на точку зрения не собираюсь. Могу добавить, что и выпивать по пяти бутылок в день, выдавая по рассказу для лауреатства, тоже. Вот первое без последнего — пожалуйста!

— Вот… вот мой внук вам покажет! — занервничал профессор. — Покажет! Да-с! Да-с! Господи, как бы не пошло в огласку! — вдруг стушевался он и погрозил отчего-то всем. Видение медленно, словно сожалея о недосказанном, растаяло, выполнив маленькую, едва заметную взору читателя задачу.

«Буду считать, что покажет людям, а те когда-нибудь опомнятся», — решил спящий и забыл виденное навсегда.

Но продолжение сном уже не являлось.

— Василий Иванович! — вскрикнул, удивляясь себе самому, Сергей. — А нам объявили, что переводчик!

Он не был знаком с этой сценой, не писал и не обдумывал её. Но участвовал! Такое случилось впервые. Как будто кто-то неведомый, решив посмеяться над болью и мечтами, над временем, которое всякий раз убыстряло свой бег, продвигая его в той самой очереди, задумал указать всю незначимость и даже ненужность места, что вознамерился отвести себе автор.

— Переводчик и есть. Да-с, — помощник председателя с надменностью посмотрел на Сергея. — Когда переводят вирши, так сказать-с, на иностранный, всенепременно читаешь уже переводчика, а не поэта. Сами высказывали-с.

— Он ставил пьесы.

— Суть не меняется. Автор думал об одном-с, а те ставили другое-с, — ткнув пальцем в Меркулова, с сарказмом отрезал тот. — Даже если слово в слово-с — стул-то отодвигали по-разному. Да и в слово ни разу не попадали. Да-с. Ведь оно не только буквы… рассудите сами и поймёте-с.

Меркулов, молча до этого стоявший у входа, пришёл в себя. Оглядевшись и с удивлением видя бледное лицо Тютчева, гость вопросительно посмотрел на Сергея. Тот утвердительно, но как-то растерянно кивнул. В полумраке необычно огромного кабинета никто не заметил, что они знакомы. Стены почти не просматривались, а большая настольная лампа, хорошо освещая середину льющимся на неровный пол светом, будто умышленно скрывала от лучей потолок.