такое выговаривание, которое пресекает мамины надежды извернуться и как-нибудь втюхать то, что Самсом уже отправлено в бан. Это «ньне» ритуальное, односложный слоган самоопределения личности, и его хватает, чтобы завести с Самсом долгую беседу: «Ну, будем кашку кушать?» – «Ньне!» – «А будем машинки гонять?» – «Ньне!» Все равно, что ты спросишь, он будет делать вид, что сначала подумает, но откажет со всей определенностью и вскоре непритворно разулыбается. Его веселит сама возможность сказать миру «ньне».

Право на ритуальное «нет» есть и у мамы. Каким-то образом Самс отличает его от обычного, нудного, и лицо его озаряется ямочками, когда я говорю: «Ну нет, ну не дам сису» – или демонстративно поворачиваюсь к нему спиной, будто мне и дела нет, что он только и ждет, когда я двинусь к нему, чтобы тут же кинуться от меня. С точки зрения воспитания стратегия неверна: игровое «нет» только путает границы, но, вот удивительно, Самса не сбивает с толку. Он упражняется в удержании границ потом, когда я заведу другую игру, вроде той, что в модной детской книге про «не давайте голубю водить автобус»: буду раз за разом напрашиваться на его ритуальное «ньне», перечисляя все места, которые хочу у него поцеловать, но не смея трогать, пока не долистаю наконец до благосклонного молчания в ответ.

Куда грознее и резче, чем «нет», я умею произносить другое слово, которым насмешила в гостях двух более опытных мам: «Стоп, Самс, думай!» Нет ничего смешнее слова «думай», сказанного малышу в крайнюю минуту. Конечно, ведь оно тоже ритуальное, и магия его берет начало в истоках моей жизни, когда моя собственная мама окрикивала, не сдержавшись: «Ну у тебя мозги хоть есть?» – «Есть, – тоненько, но твердо отвечали ей и тянулись недотягивающейся рукой к макушке, – вот здесь!» Так и я теперь, стоит Самсу переборщить с тем, что я в рифму прозвала «попрыгамсами», привожу его в чувство грозным и резким: «Самс, где у тебя мозги?» И когда он неуверенно нащупывает лоб, вопрошаю снова: «Ну и зачем они тебе?» – «Ду!» – твердо отвечает он выученный урок и смотрит мимо меня без единой мысли в глазах. – «Ну раз «ду», вот и думай».

Но, как в анекдоте, думай не думай, а человеком ни станешь, пока пальму не потрясешь. Я пожаловалась на жесткость ритуала, который встраивается фильтром в контакт, но в наш еще только второй год наблюдаю, как ритуалы не прирастают хитином, а отваливаются. За эту неделю без прогулок и событий, наполовину прохныканную, я должна была озвереть от рутинности нашего общения, но открыла в нем столько нового, что приходится записывать, чтобы переварить.

Я часто рассказываю, как он тычет пальцем, и вдруг замечаю, что ничего не тычет, а гибкой кистью будто с вышины направляет пальчик, еще и замирающий перед тем как метко и нежно, будто акупунктурную точку на ушке, тронуть запрошенную мной картинку.

Я записала про перекладывание и ритуальное «ньне» и вдруг впервые услышала вожделенное «да!» в ответ на предложенную кашу, и мы несколько раз кряду поели на столе с перекрытым дорожным движением.

Я всегда бешусь, когда он без объявления войны сбрасывает конструктор и книги: и то, и другое в разных смыслах мне крайне трудно бывает собирать – и вдруг осознаю, что из себя и из игры он выходит вслед за мной: стоит мне, обрадовавшись, что процесс налажен и пошел, переключиться на собственные забавы.

Уже иссякли домашние шуточки по поводу того, что Самс видит только «зьзики» даже в книжке не про машинки, как вдруг он заставляет меня трижды за вечер прочесть ему «Человека рассеянного» и «Мойдодыра» в карманной книжечке с внезапно четко сработавшими иллюстрациями Каневского.

Я помню, как когда-то успела удивиться, что навык возить машинку рукой, воспетый в одном из любимых у нас стихотворений Маши Рупасовой, дается малышу не сразу. Он учится возить, потом катать, стремительно переползая в одном движении с ней, и только месяцами позже – катнуть, придать движение и отпустить и бежать за ней, заливаясь восторгом. И вот я вижу, как Самс вышел на уровень четвертый: не катая, не ползая, не хохоча, аккуратно, встык и по росту он выстраивает свои машинки в парадный трэффик-джэм. И я чувствую, что в этом наконец могу полностью разделить его увлеченность: в детстве и я выстраивала в длинный, от порога комнаты до порога балкона, ряд свои игрушки-фигурки, пластмассовые, резиновые, выстраивала по росту, как ставили нас у балетного станка в студии, куда мама до школы водила меня, как мне казалось, за тридевять земель, а в последний ее год выяснилось, что поближе, на Ленинский проспект, где в это время рос и тоже еще не ходил в школу мой муж. Фигурок у меня было куда больше, чем пока у Самса машинок, – огромная белая пластмассовая корзина.

Мы освоили фломастеры, которые я купила на последние сто рублей из наличных, щедро выданных мне мужем для закупок мяса на весь Великий пост. Я читала раньше, что в рисовании самое важное – первый этап каляк-маляк, которые ни в коем случае нельзя пытаться сразу переделать в миметичное изображение. Но не могла дождаться, когда же он начнет малевать. И вдруг с этими фломиками дело пошло, так что мы изрисовали ноги и простыню, потому что я на радостях боялась, переменив позу, спугнуть его новый интерес.

Он пополнил словарь машинок. К комично созвучным, а все же отчетливо разным «тэка» и «тэко» (бетономешалка и каток) прибавилась новая пара звуковых близнецов: «пся» и «бзе» (самосвал и, совсем неожиданно, автобус). Начал четко, до последней, долго не дававшейся, буквы, выговаривать «дай», звать кашку «ка». Он велит подбавить в творожок фруктового пюре: «прэ!» – будто командует: «пли!» А когда дочищаем в носу «козичек», повторяет за мной: «Всё!» – таким тоном, будто ничего плохого в жизни больше никогда не будет. Когда я сетую: «Ну ты же опять, опять каки не в горшочек, ну что же это такое, а, Са-а-амс!» – он почти до последней буквы повторяет свое имя: «Са-а-ам!» И я тут же перестаю сетовать и принимаюсь восхищаться.

Он впервые сам поднял руки, заслышав припев Красной Шапочки про «горы такой вышины», завел моду дзинькать пальцем по моей груди и придумал первую метафору, назвав ножницы «гАга» – крокодилом.

Все это вдруг напомнило мне девичью пугалку школьной поры: мол, вот выходит девушка замуж невинной и на всю жизнь обучается в сексе тому, что ей покажет муж.

Оставим ржевские домыслы о том, где молодая жена может добыть себе дополнительное образование. Меня забавляет –